есть не могу, когда не с кем говорить… пункт о первой regularissime кладу на стол.
Станислав пожал честную его руку и, выскользнув, взволнованный полетел в издательство, где попал как раз на издателя на тихом каком-то совещании с Базилевичем. Увидев входящего, они прервали разговор и хозяин подошёл к нему, подавая ему руку с униженной миной.
– А! Всё-таки вы к нам возвращаетесь!
– Как видите! К услугам. А что же, вышла моя поэзия?
– Да… то есть… то есть… напечатана, только сшивается.
– Но я уже видел экземпляры в свете.
– Первые несколько десятков экземпляров, остальные у интролигатора.
– Я не мог бы свои получить?
– Пожалуй, позже, дорогой пане, пожалуй, позже.
Шарский понизил голос.
– А не дали бы вы мне какое-нибудь занятие? – спросил он несмело.
Издатель потёр руки, подпёр лицо, подумал.
– Ничего, ничего не имею в проекте, сомневаюсь, чтобы что-то нашлось.
– Не вакантно ли место корректора или что-нибудь подобное?
– Нет, нет, а потом, – добавил с усмешкой, хозяин, – поэты обычно самые плохие корректоры; я, собственно, свидетель вашей поэзии, которую после вас должен был велеть ещё два раза просмотреть.
Он остановился.
– Но, но, может, вы бы переводили? – спросил он.
– Буду переводить, – сказал Станислав.
В эти минуты приблизился и Базилевич, с двусмысленной улыбкой поглядывая на товарища.
– О чём это у вас речь? – сказал он, влезая в разговор. – Если можно узнать?
– Для меня попросту речь идёт о занятии и хлебе, – ответил Станислав.
Издатель и литератор поглядели друг на друга, а Базилевич выпятил губы с насмешливым состраданием.
– Найдём тебе что-нибудь, – сказал он, задумываясь, – приходи-ка ко мне.
– Где ты живёшь?
– Я? Ну, с подкоморием Клапцем, потому что и он сюда прибыл с семьёй на зимовку. Если бы не дочка, в которую я формально влюблён, я бы бросил этого болвана. Мы стоим где-то на Бакште, у меня отдельная комнатка…
Издатель тем временем ходил, задумчивый, по помещению, выдрал себе немного волос с лица и, взяв, наконец, Стася за локоть, сказал ему:
– Приходи ко мне завтра утром, подумаем.
Базилевич, который уже выбирался к выходу и натягивал перчатки, пригласил Стася с собой на беседу, а, не желая его тащить аж на Бакшту, вошёл с ним в первую кофейню с краю, где, велев подать себе любимый в то время академиками глинтвейн, сел, расспрашивая прибывшего.
– Ну? Что думаешь? – спросил он. – Стараться о гувернантстве?
– Нет, – сказал Станислав, – это призвание, к которому не чувствую себя расположенным; а совесть не позволяла мне взяться за то, чего бы не был в состоянии честно исполнить.
– Значит, будешь жить пером?
– Какой-нибудь работой, хоть переписыванием… но свободный и независимый.
– Дай тебе Боже счастья! – сказал Базилевич. – Мне уже это гувернантство, хоть короткое, доело. Если мне Эмильку выкрасть не удасться, над чем работаю,