ресторане с Иваном Мозжухиным. 1932
Она сказала: «Нет, нет, тому нас большая компания, просто я увидела вас. Я была, конечно, на вашем концерте, но я не рискнула зайти к вам за кулисы, а здесь я воспользовалась таким радостным случаем и просто хотела сказать вам, как мы счастливы, что вы вернулись на Родину».
Александр Николаевич повторил: «Прошу вас, посидите с нами, хотя бы несколько минут». Она сказала: «Нет, нет, я очень тороплюсь. Я просто хочу, чтоб вы знали, каким счастьем было для нас, когда мы получали пластинки с вашими песнями, с вашими или песнями Лещенко…» Вдруг я увидел, как лицо Александра Николаевича окаменело. Он сказал: «Простите, я не понял вторую фамилию, которую вы только что назвали». Дама повторила: «Лещенко».
«Простите, но я не знаю такого. Среди моих друзей в эмиграции были Бунин, Шаляпин, Рахманинов, Дягилев, Стравинский. У меня не было такого ни знакомого, ни друга по фамилии Лещенко».
Дама отошла. Александр Николаевич был человеком с юмором, но иногда он его терял, когда его творчество воспринималось как творчество ресторанное – под водочку, под селедочку, под расстегайчик, под пьяные слезы и тоску по Родине. Он считал, что делает дело куда как более важное, и думаю, что он был прав.
В 1951 году за роль в фильме «Заговор обреченных» Вертинский получил Сталинскую премию. В это же время он сочинил и напел на пластинку песню, очень непохожую на все, что было у него раньше. Начиналась она так: «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад, / Сколько стоил ему Севастополь, / Сколько стоил ему Сталинград…»
Говорят, что генералиссимус, услышав оду, сказал: «Это написал честный человек, но петь со сцены ее не стоит…»
Он и не стремился. Публика жаждала старых хитов и валом валила на концерты репатрианта. Конкурентов на советской эстраде у Вертинского практически не было. Зато на эмигрантской сцене их было хоть отбавляй. Особенным антагонизмом отличались его отношения с любимцем последнего императора Юрием Морфесси, которому (неслыханное для Вертинского дело!) он даже посвятил целую главу в своих мемуарах. Однажды в Париже два артиста чуть не подрались в русском кабаре, выясняя, кто же из них «номер один» для публики. Но спор был напрасным. Слишком не похожи они были ни внешне, ни по репертуару, ни по отношению к себе и окружающему миру.
Судьба соперника – лучшее тому подтверждение.
Глава 5
Баян русской песни
«Пусть свободно, что угодно Про меня твердит молва. Злое слово мне не ново, Все на свете трын-трава…»
Царский любимец
Сегодня имя Юрия Спиридоновича Морфесси[16] помнят немногие. Меж тем до эмиграции певец по праву занимал положение одного из эстрадных премьеров, которого поклонники и журналисты называли не иначе, как «Баян русской песни» или «Князь песни цыганской».
Морфесси происходил из семьи греков, что ближе к концу XIX века перебрались в Одессу. С восьми лет Юра пел в церковном хоре и очень быстро понял,