Отаве: они с Вороном забрели сюда не наобум. Готов был и к тому, чтобы перечень украсился ещё одним именем, а их с дикомытом вновь приняла бесконечная промороженная стезя. Однако у Отавы с каждым словом как будто кислое копилось во рту. Лыкаш вострепетал надеждой:
– У тебя ли, хозяин ласковый, с царского стола блюдо? Либо, может, нас с братом дальше направишь?
Мораничей редко пробуют обмануть. Безумное это дело – тайным воинам врать. Тщетное и опасное. Лучше выдать правду, пока спрашивают добром.
Из большой избы показалась нарядная девка.
– Цыпля, где ты есть! Прибью не́слушь!
Дверь собачника хлопнула.
– У меня оно, блюдо ваше, – тяжело выговорил Отава. Не сдержался, добавил: – Дочка вот заневестилась. В приданое хотел… – Отавишна стояла на крыльце, издали поглядывала на захожней. – Каб знать, откуда пришло! Воз гусей мороженых отдал…
В собачнике затеялась свара, донёсся плачущий лай. Что-то беспокоило псов.
Лыкаш важно отмолвил:
– Так мы ведь, хозяин ласковый, не задаром берём. Не в том правда Владычицы, чтобы без вины людей обижать. Мы вознаградить тебя присланы, а не убыток чинить. За то, что су́дну узорочную сберёг.
У него хранилось в тайном кармашке звонкое серебро. Всю первую половину дороги Ворон отучал его чуть что тянуть туда руку.
Дикомыт подал голос:
– Коли так, скажи, Травин сын, сука шатущая не забегала к тебе? Грудь бела, рубашка сера…
– Забегала, милостивец, – вовсе приуныл Отава.
Ворон бросил снегоступы на саночки.
– Позволишь одним глазком глянуть?
А повадка и голос выдавали иное. «Я – моранич. Мне воля!»
– Гляди, милостивец. Полюбится, хоть совсем забирай. Она там отдельно привязана.
Ворон кивнул, ушёл. Щавей без него как будто стал выше ростом.
– Псица тоже, что ли, превеликих кровей? Прямиком со старой псарни дворцовой?..
Собаки при виде чужака взревели всей стаей. Не полошилась только смурая сука, привязанная у двери. Ещё не обжилась, не привыкла. Орудник посмотрел на неё один раз, вздохнул, забыл. В потёмках вскидывались мохнатые тени, лязгали зубы. Коренники, рулевые, вожаки тянули носы в проход, не могли достать, цапались меж собой. Ворон мимоходом потрепал чьи-то уши. В глубине собачника, у щенячьего кута, раскачивалась, припадала на кучу мха, постанывала ещё одна тень.
– Поршо́к, – доносилось оттуда. – Братик милый… открой глазки… Поршок…
Ворон подошёл. Девка-босоножка затравленно обернулась, плеснула руками. Съёжилась. Не захотела бежать. Во мху нескладно вытянулся тощий мальчонка. Из угла рта – тёмный пузырящийся потёк. Бесцветный взгляд сквозь кровлю, сквозь облака. Ворон опустился на колени. Ему-то внятен был поцелуй Мораны, бесповоротно осенивший парнишку.
– Кто? – спросил он тихо и медленно, как на морозе. – Большак?
– Батюшка Отава нам отец родной… – заученно пробормотала девчонка. Натянула рукава, пряча локотницы, тёмные от синяков. Вжала голову в плечи.
– Отец