с молнией, Эбби поставила кружку и начала разглядывать картины. Она медленно рассматривала каждую из них. Я сидел молча. Перед третьим или четвертым портретом она остановилась.
– А где портрет негритянки?
– Что?
Она указала в глубь помещения:
– Там всегда висел портрет негритянки. Той самой, что сидит на старом рынке и плетет корзинки.
Однажды, в самом начале первого курса, я брел по рынку и увидел эту женщину. Ей было за семьдесят. Она сидела, прислонившись к кирпичной стене, и у ее ног стояли сотни корзиночек. Беззубая, с узловатыми руками, в грязном платье, старой шляпе, с соломинкой во рту… и все-таки в ее глазах что-то было. Я спросил разрешения и провел на рынке неделю – каждый вечер в течение часа, когда солнце скрывалось за деревьями.
Эбби сказала:
– Буквально все рисуют афроамериканцев. – Она пожала плечами. – Это легкая добыча. Но вы сделали то, чего не удавалось другим. Даже в Нью-Йорке. Вы передали взгляд. У мисс Рейчел, – она коснулась рамы одной из моих работ, повернутых лицом к стене, – самые добрые и красивые глаза на свете.
– Вы ее знаете?
Она посмотрела на меня:
– Я ведь здесь выросла.
Я смутился и почесал в затылке. Эта картина никогда не стояла на витрине.
– Но где вы видели этот портрет?
Она скрестила руки на груди и кивнула в сторону окна.
– Мы не знакомы, но время от времени я подглядывала. Смотрела, что у вас новенького. Над чем вы работаете. – Девушка сняла солнцезащитные очки, и я впервые увидел ее лицо.
– Так это вы торчали за стеклом?
Эбби кивнула.
– Почему же вы ни разу не зашли? Я не кусаюсь.
Она пожала плечами:
– Иногда приятно остаться неузнанной.
Еще минут двадцать Эбби рассматривала мои картины. Она смотрела, а я чувствовал себя так, будто меня голым выставили на всеобщее обозрение.
Наконец она обернулась ко мне:
– Когда вы заканчиваете учебу?
– Теоретически летом.
– У вас проблемы?
– Ну… в общем, нет.
Она разгадала причины моего колебания и подошла ближе.
– У нас рождественская вечеринка. Мы их каждый год устраиваем. Я буду рада, если… если вы придете.
– Что? То есть… – Я старался говорить так, будто подобные вещи мне не в новинку. – Ну да. Конечно.
– В субботу. В семь. Я пришлю водителя.
Водителя?!
– Ладно. Конечно. – Я ткнул в сторону улицы: – Машину я оставляю там, за углом. Чтоб не загораживала вид.
Она в последний раз окинула взглядом студию и задержалась на единственной фотографии.
13 июня 1948 года Ната Фейна послали на стадион «Янки». Штатный фотограф заболел. Нат, тридцатитрехлетний уроженец Манхэттена, обычно поставлял интересные жанровые снимки для «Нью-Йорк геральд трибюн» – так, однажды он сфотографировал кладбище с указателем одностороннего движения на переднем плане. Но 13 июня все было по-другому. Это была 25-я годовщина знаменитого стадиона в Бронксе,