и повалилась на пол. Ивен едва успел запереть камеру, прежде чем женщина бросилась на решетку, изрыгая на них троих ругательства.
– Боже, ну и работенка, – пробормотал один солдат, вытирая лоб с похожей на маленький гриб родинкой. – Однако теперь она не доставит тебе много хлопот. Слепая, что твоя мышь.
– Но смотри в оба, когда сова выйдет на охоту, – заметил второй, и они засмеялись.
– Как ее зовут и в чем ее преступление?
– Бренна. Ее преступление… – солдат с родинкой взглянул на своего друга. – Трудно сказать. Наверное, измена.
Ивен записал преступление в книгу, и солдаты покинули подземелье, радуясь, что разделались с неприятной работой. Они назвали женщину-призрака слепой, но Ивен скоро обнаружил, что это не так. Когда он пошел, она повернула голову, и ее розово-голубые глаза последовали за ним по подземелью. Подняв взгляд, он обнаружил, что она уставилась на него, а ее рот растянулся в ужасной улыбке. Обычно Ивен приносил еду своим заключенным прямо в камеру, ибо был слишком большим, чтобы его одолел безоружный. Теперь Ивен радовался маленькой дверке в передней части камеры, через которую передавал женщине подносы с едой. Ему нравилось, что их разделяют прутья. Вторая камера была лучшей камерой для опасных заключенных, поскольку располагалась прямо перед каморкой самого Ивена, а спал он очень чутко. Но теперь, когда пришло время спать, он обнаружил, что под этим ужасным взглядом сон к нему не идет. В конце концов, Ивен отодвинул свою койку в угол, чтобы дверной проем закрывал обзор. И все равно он чувствовал женщину, не смыкавшую глаз, зловредную даже во тьме, и несколько следующих ночей спал беспокойно, поминутно просыпаясь. Этим вечером, поужинав и проверив пустующие камеры на крыс и гниль (он ничего не обнаружил, потому что каждый день тщательно чистил свой тюремный корпус), Ивен уселся со своими рисунками. Он постоянно пытался нарисовать, что увидел, но никогда не выходило. Казалось, чего уж проще, стоит только вооружиться хорошей бумагой, красками и кисточками – Па как раз подарил их на последний день рождения, – но картинки пропадали где-то между воображением и бумагой. Ивен не понимал, почему так происходило, но ничего не мог поделать. Он как раз пытался нарисовать Жавеля, заключенного из третьей камеры, когда распахнулась дверь на верхней ступеньке лестницы.
Сперва Ивен перепугался: подумал, что это побег. Па предупреждал его о побегах, худшем позоре, что мог выпасть на долю тюремщика. Наверху, за дверью, стояли двое солдат, но здесь, внизу, Ивен был совсем один. И он понятия не имел, что делать, если кто-нибудь сюда ворвется. Он схватил лежащий на столе нож. Но за грохотом дверей последовало множество голосов и шагов, таких неожиданных звуков, что Ивен мог только сидеть за столом и ждать, кто же спустится по коридору. Через несколько секунд в подземелье вошла женщина: высокая леди с короткими каштановыми волосами и серебряной короной на голове. На шее женщины на сверкающей серебряной цепочке висело два превосходных голубых камня, ее окружало пятеро королевских стражников.