захлопнули снова.
Я молчал. А что было говорить? Ведь именно я, пусть невольно, способствовал освобождению профессора Нейштадта.
– По-настоящему, следовало бы тебя отстранить. – Август не смотрел на меня. – Но нет людей. И нет времени. – Сделал внушительную паузу, придавая вес своим словам. – Займемся Боннаром. Сегодня утром его обнаружили. Симеон, у вас готова кассета? Давайте!
Симеон притушил свет. На экране возникло лицо Боннара. Он улыбался. Рядом мигала дата.
– Ему было двадцать девять лет, – зачем-то сказал Август.
Я подумал, что мне тоже двадцать девять. Совпадение не радовало.
Фотографию Боннара сменила длинная улица для промышленного транспорта. По обеим сторонам ее поднимались гладкие стены из непрозрачного стекла. Камера показала их ничего не отражающую поверхность, потом – цифровой индекс под выпуклым глазом осветителя.
– Восточный район города, – сказал Август. – Заводской сектор, самая окраина. Линия скоростных перевозок. Не представляю, как его туда занесло.
Я тоже не представлял. На автоматических линиях, за исключением ремонтных бригад, людям было запрещено появляться: поток шел с громадной скоростью, защитная автоматика не гарантировала безопасность случайного пешехода. Только очень серьезная причина могла заставить Боннара забраться в эту путаницу туннелей, где каждые две секунды с ревом пролетал над землей громадный грузовой контейнер.
– Внешняя охрана его пропустила, – сказал Август. Почему – этого у автомата не спросишь. Внутренний контроль зафиксировал присутствие человека на полосе. Прибыл дежурный – уже поздно. Сразу вызвали нас.
Боннар лежал на мостовой, ничком, выкинув вперед руки. Над ним согнулись полицейские.
– Самоубийство? – спросил я.
– Самоубийство, – сказал Август. – Он бросился между контейнерами.
– Все-таки он фантом?
– Да. Здесь мы ошиблись. Мы были обязаны предвидеть тот случай, когда кто-то из нас окажется фантомом. – Попросил, не оборачиваясь: – Симеон, будьте любезны, поставьте зондаж.
На экране появился город – старые, еще кирпичные дома бесшумно исчезали, наезжая друг на друга.
– Это, вероятно, ретроспекция, – сказал Август. – Скорее всего, детство. Конец двадцатого века.
Дома раздвинулись, образуя улицу. По гнутым рельсам прополз смешной железный трамвайчик, скрылся за углом. Из низкой подворотни, размазывая слезы по круглым щекам, выбежал мальчик лет десяти. Огляделся, сморщился, плача, – уткнулся в стенку. Пошел косой дождь – сильный и загадочный в своей беззвучности.
У мальчика подрагивали плечи под мокрой рубашкой. На стене были процарапаны детские каракули.
Мне хотелось отвернуться. У меня было предубеждение против посмертного зондажа головного мозга: словно подглядывают за человеком в замочную скважину. Все равно он мало что давал – редко кто мыслит ясными зрительными образами, обычно получается каша, которую невозможно анализировать. Правда,