из Моцарта:
– Алё!
– Алё!
И далее осеклись слова, пауза, провал. Пропасть, где слов не было, и не нужны они – всё выплеснулось в этом телячьем, обоюдном «алё!».
Первым взял себя в руки Подлинник:
– Я познакомился с вашими материалами. Эх-хе, не без здравого смысла. Но многое надо обсудить…
– Послушайте, Василий Данилович, – не дышала Любовь.
– Дмитриевич, не дышал В. Д.
–… да, извините. У меня сотовый, карточка мгновенно сгорает. Говорить – ноль возможности. Но я завтра буду в городе. Хотите, зайду?
Поразительно, что они сумели договориться о встрече, точно назвав время и место.
Они встретились на Воробьёвых горах, ушли на какую-то заброшенную набережную на задворках кремлёвских усадеб, и долго, с жаром говорили о литературе. О чём же ещё? Никакой телефонной карточки не хватило бы. Литературный разговор иссяк к сумеркам, начинать другую тему, личную, назревавшую и три предыдущих дня, и в протяжении учёного разговора, никто не решался. Несницкая устала от необходимости всё время говорить умные вещи и сморозила дикую глупость:
– Ну, мне пора.
Подлинник оживился, будто обрадовался: разойтись – тоже выход из положения, и отвёз, по её просьбе, к метро, не ближнему; но у метро Несницкая из машины не выходила, тёрла лоб и повторяла:
– Я ещё хотела…
– Что?
– Не помню.
– Ну, подумайте, барышня,-миролюбиво сказал Василий Дмитриевич со своей неизменной миролюбивой улыбкой и с неизменной изысканной небрежностью закурил.
Люба вздохнула. Она забыла все слова. Спроси её сейчас, как тебя зовут, она бы растерялась.
– М-да, – изрёк Подлинник, утопая в клубах дыма, – ну, посидите минутку.
Какие уж тут разговоры.
Погасил сигарету в пепельнице и вышел из машины.
На пятачке у метро (в Европе, Подлинник свидетель, на таких пятачках размещается центральная площадь иных городков), шла, как всегда, оживлённая торговля. Киоск цветочницы в этом снующем людском рое возвышался неподвижным оазисом ярких, чужестранных московскому пейзажу, почти тропических красок. Подлинник выбрал самую красивую – чайную розу. В ней не было вызова роз красных с их претензией на роковую страсть или на душещипательную фатальность.
Он сел в автомобиль и положил розу на колени смиренно дожидавшейся его Любови. Затем отпустил её, как было заказано, у метро, ничего не спрашивая, не требуя, в почти твёрдой надежде, что заронил в её сердце огненное зерно.
4
Прежняя жизнь Любови Несницкой вертелась в привычном колесе – дача, электричка, звонки Подгаецкого, – но колесо уже двигалось по инерции, и она, прежде почувствовала, чем поняла, что скоро оно остановится окончательно и безвозвратно. С какими-то вопросами обращалась мать, вдруг отдалившаяся, отошедшая в другую, прошлую жизнь, – Люба смотрела на неё напряжённым взглядом: что ей надо?