так же. На рынке труда столько свободной молодой рабочей силы, из которой только выжимай да выжимай и прибавочную стоимость и какую хочешь. За кусок хлеба с маслом эти молодые силы готовы ломами и кайлами камни из земли выворачивать. Зачем же брать на работу уже выжатых, отработавших свои лучшие годы людей, таких, как он, Никитин и других, которым подвалило к пятидесяти или перевалило за пятьдесят? – тем более здесь, в северном районе, где пенсионный возраст снижен на целых пять лет. Сколько волка ни корми, он все равно в лес глядит,– и сколько такого предпенсионного, уже выжатого советской системой мужика ни прикармливай, он все равно о скорой пенсии будет думать, о сохранении здоровья и о сбережении сил. Что ни говори, а мужик в России теперь кончается где-то на рубеже сорока пяти лет, правы они, эти работодатели, а за этим порогом – уже старость и тираж… Мужик за эти проклятые десять лет спился, выродился, зачах, смирился со своей жалкой участью.
Но как ни бодрился он, последний отказ в «Северо-Западной строительной компании» подкосил его, и в глубине души он никак не мог смириться с неудачей. Все-таки, думал он, шанс устроиться в эту компанию у него был, где-то что-то он не то сказал, не так выглядел, как нужно, не так подал себя. Может, все дело теперь в его лице, в походке, в жестах, в наружности? Ведь не всем отказывали по возрасту. Кто-то из его ровесников все-таки проходил через этот отбор. А ему точно везде стоп-сигнал поставлен.
Никитин как раз проходил мимо зеркальной витрины магазина и, бросив взгляд на нее, увидел себя со стороны – сутулого, поникшего, потерянного… Когда он утром выходил из дома, он выглядел значительно лучше. А теперь? Разве он похож на человека, которого захочется принять на работу? Нет, он похож на человека, которому всегда хочется отказать!
Никитин остановился и, делая вид, что хочет поправить шарф, стал вглядываться в свое лицо. Бог его знает, может, и правда, что-то не в порядке у него с лицом? Он уже знал, заметил за собой в эти три года, что он что-то утратил в себе такое, что вернуть уже трудно, быть может, невозможно, даже если он приложит огромные волевые и душевные усилия. Как будто капля за каплей каждый день из него за эти три года уходило, истаивало какое-то важное свойство, именуемое… именуемое… Черт его знает, как именуется это свойство! – подумалось Никитину. – Что-то в нем появилось такое, что сразу настораживает работодателей, настраивает их на отказ. Надо что-то срочно делать с лицом, с походкой, с осанкой, с голосом! Что-то за три года роковым образом изменилось в его лице, в наружности; наверное, какая-то печать обреченности и отчаяния появились не только в его лице, но и во всем облике. Как быстро потерял он уверенность в себе! Он, конечно, не сдался, и не сдастся, но все равно что-то ушло из его наружности навсегда.
И еще он с грустью подумал о том, что на него совсем не обращают внимания женщины. Как мужчина он как бы вне их оценок. Это ощущение жило в нем на подсознательном уровне, как и у большинства людей – хоть мужчин, хоть женщин. Это наблюдение он сделал в последние года полтора-два. Взгляды женщин обходят его