в парк, сидеть на лавочке.
Лавки помнят вздохи спин.
А потом, обратно топая,
встретив друга, передашь:
«Третья лавочка у тополя —
удивительный пейзаж».
Жданная
И вдруг пришла. Не совестно?
Смеешься. Гасишь злость.
А как ждалось – бессонницей,
бесстишием ждалось!
Не звук воды, не трель ещё
ночного соловья…
Что ластишься, апрелишься:
«Я вся твоя, я вся…»?
И что с того? Прошла уже,
с прикормом в рукаве,
по Клязьме и по Яузе,
и по реке Москве…
Меня – свинцом ли, оловом —
в наставшей кутерьме,
всё чаще тянет волово,
к моей зиме-тюрьме,
прошедшей, подневольничьей,
там, где и звал, и ждал,
и выл почти по-волчьи я,
из тёмного угла.
А ты пришла, и что теперь?
Хмельны твои дела.
Смотрю без чувств на оттепель.
Она уже была…
Рождение…
Вы думаете дело не в стихах,
вы думаете это не от слова,
когда смущён, как будто поцелован,
и возбуждён от собственного «Ах»?
Кренит маршрутку номер 32
на повороте каждом – снова, снова —
а ты стоишь, в руках твоих айфон и
тебя качают новые слова:
«Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною…»,
«………………………………………………………….
……………………………………………………………»,
и стала жизнь немедленно иною…
И ты в плену…
Просто новый июнь
Девять месяцев лажи.
Паранойя и шизь.
Можно было б и дальше
суесловить про жизнь,
про циклон и нехватку
солнца, денег, ума,
про бетонную «хатку»
(даром, что не тюрьма)
в типовом, на четвёртом,
в три окна – так у всех…
Можно, но отчего-то
прорывается смех,
не вполне очевидный,
нездоровый совсем:
Хватит ныть! Не завидуй
бардам радужных тем.
А и правда, да что я
словно клюква раскис.
Полон «ящик почтовый».
Всё друзья – сверху вниз.
Им, стоящим бок о бок,
отправлять мне не лень,
вязь улыбчивых скобок,
восклицалок плетень.
Так чего ж я судачу
про тюрьму и суму?
Вот поеду на дачу,
и собаку возьму,
и начну без помарки
этот новый июнь,
как на той аватарке,
где удачлив и юн.
Утро
Сегодня утром солнце не смогло
ни удивить, ни вытащить за шкирку