Раньше думали, что хорошо устроились: с одной стороны – аэропорт, дети там работают, с другой – жэдэвокзал, транспортная развязка, а как стрелять начали, так по нам первым. Однажды сын на работу ушёл, через час вернулся. «В аэропорту засели укры», – говорит. Оказывается, они с оружием там сидели, видимо, самолётами прибыли, ночью – мы к шуму такому привыкши, не замечаем, а там уже бои. Внутри бои… Что с людьми случилось, которые в ночную смену работали, до сих пор не знаем – были люди и… не стало, связи нет, нет информации. А ещё через пару дней – вертолёты, обстрелы, война. Уже не в новостях, не по телевизору, а дома у нас война.
Богдан попытался представить, что чувствуют люди, на которых падают бомбы и снаряды, но это не помещалось в голове.
– У сына пацан только родился, жена ещё сырая, а куда деваться? Куда деваться, раз война?
В поисках ответа женщина посмотрела сначала на Богдана, потом перевела взгляд на Ивана. Богдан видел, как тот заерзал, напрягся, будто взведённая пружина, как у него на скулах заиграли желваки.
– В соседний дом снаряд тогда же, в первый день угодил, а наш стоит, живой пока…
«Пока…»
– Но дом живой, а жить в нем нельзя, понимаете? Как жить, если каждую минуту может прилететь, и уже не важно, с какой стороны, главное, по твою душу. И никто от этого не застрахован, а тут ещё дитя.
«Действительно, неужели погибшему не все равно, чей снаряд его убил? А вот живым нужно знать, кто создал ситуацию, в которой гибнут люди».
Женщина откашлялась и продолжила:
– Как начали стрелять, сын в тот же день своих в машину и – в Бердянск, к родителям невестки. Оказалось, и там неспокойно – море рядом, люди в неведении, что будет завтра. Да что там завтра – сегодня к вечеру. Два дня так просидели, не распаковываясь, а дальше рассудили, как бы не получилось из огня, да в полымя, решили в Россию ехать, просить убежища. Катя с Мишкой там остались, а сын домой вернулся, в ополчение ушёл – ему работу нужно возвращать, аэропорт. Ну, а я здесь, при больнице. Мужа в шахте в девяносто седьмом присыпало, с тех пор одна. Дом отцовский неподалёку стоит, но одной страшно, мало ли что… Так я поближе к людям.
И снова слова Любы текли легко и плавно, будто течение реки, но на этот раз на душе оставался тяжёлый осадок, смесь вины и греха, и ещё чего-то необъяснимого, но в одинаковой мере тягостного и неловкого, такого, что было совестно поднимать на неё глаза.
Наутро Люба не пришла. Не было её и в обед. На тумбочке сиротливо лежал недосвязанный свитер и сумка со спицами и клубками разноцветной пряжи, а у входа тосковали забытые вчера домашние женские туфли.
Разговор не шёл. За целый день они не обменялись и десятком слов. Просто тупо лежали, всякий раз испуганно вздрагивая и обеспокоено поворачивая взор к дверям, когда слышали приближающиеся шаги, чтобы затем так же дружно отвернуться, сделав вид, что их ничего не интересует, если в палату входил кто-то другой, или вообще проходили мимо.
После полудня встревоженный Иван, уже не стесняясь, озабоченно смотрел на часы, стрелки