свежих идей». Именно это Кэмпбелл и делал. Было невозможно слушать и слышать его без того, чтобы в твоем собственном сознании не ощущалось биение новой жизни, без пробуждения твоего собственного воображения.
Он был согласен с тем, что «главная идея» его работы заключалась в том, чтобы найти «то общее, что присуще всем мифам мира и указывает на постоянную потребность человеческой психики в сосредоточенности на глубоких принципах».
«Вы говорите о поиске смысла жизни?» – спросил я.
«Нет, нет, нет, – ответил он. – Я говорю об опыте быть живым».
Я сказал, что мифология – это внутренняя маршрутная карта опыта, созданная людьми, которые путешествовали по ней. Я подозревал, что его не устроит это прозаическое журналистское определение. Для него мифология была «песней Вселенной», «музыкой сфер», музыкой, под которую мы танцуем даже тогда, когда не можем распознать мелодию. Мы улавливаем ее повторы, «когда с холодным безразличием слушаем неразборчивое бормотание какого-нибудь конголезского знахаря, или с восторгом читаем переводы сонетов Лао-цзы, или пытаемся разобраться в аргументации Фомы Аквинского, или внезапно ухватываем ускользающий от нас смысл диковинной эскимосской сказки».
Он представлял себе, что этот огромный, неблагозвучный хор возник тогда, когда наши далекие предки рассказывали самим себе истории о животных, убитых ими для пропитания, и о сверхъестественном мире, в который эти животные, похоже, уходят после смерти. «Где-то там», за пределами видимого существования, обитал некий «хозяин зверей», от которого зависели и жизнь, и смерть людей: если он не посылал животных обратно, чтобы их снова приносили в жертву, охотники и их близкие голодали. Эти древние общества знали, что «смысл жизни в том, чтобы убивать и есть; и это – великая тайна, с которой приходится иметь дело мифам». Охота стала ритуальным жертвоприношением, и охотники в свою очередь совершали акт примирения с отлетевшими душами животных в надежде уговорить их вернуться, чтобы снова быть принесенными в жертву. Животные воспринимались как посланцы другого мира, и Кэмпбелл предположил, что между охотником и животными, на которых он охотился, возникло «магическое, удивительное согласие», словно они были заперты в каком-то «мистическом, неподвластном времени» круговороте смерти, погребения и воскресения. Искусство первобытных людей – рисунки на стенах пещер – и устная литература дали импульс тому, что мы теперь называем религией.
По мере того как первобытные люди переходили от охоты к земледелию, истории, которые они рассказывали, чтобы объяснить тайны жизни, тоже изменялись. Теперь зерно стало магическим символом бесконечного цикла. Растение умирало, его хоронили, а его зерно рождалось вновь. Кэмпбелла восхищало, что этот символ был подхвачен всеми мировыми религиями как апокалипсис вечной правды, суть которой – от смерти происходит жизнь, или, как говорил он сам, «от жертвы – блаженство».
«Иисус был себе на уме, –