красота ее черных глаз несколько искупала худобу, которую ее добрые приятельницы считали чрезмерной. Он решил поухаживать за ней, но, к сожалению, позабыл, что между свободой, к которой он привык в Париже, и некоторой узостью взглядов в провинциальном обществе имеется существенное различие.
Услышав, как Лоранс жалуется своей приятельнице Нинет Шегийом, что китовый ус из корсета царапает ей бок, он осмелился на шутку, которая в Париже сочтена была бы невинным мадригалом. «Ах, – сказал он с поклоном, – как жаль, что мне нельзя заняться сейчас добычей китового уса!»
Лоранс, конечно, расхохоталась, но фраза распространилась по залу и дошла до ушей господина Жанмара, который был этим шокирован.
Когда, уступая настояниям сына, Пьер Верн попросил для него унантского буржуа руки его дочери, он натолкнулся на отказ. Общественное положение претендента, секретаря Лирического театра, представлялось господину Жанмару весьма ненадежным, и, кроме того, балагур, позволяющий себе неуместные шутки насчет корсета его дочери, не мог считаться подходящим зятем.
Но, по правде сказать, романтичная Лоранс уже сделала выбор. Она сумела бросить вызов отцовской воле и обвенчалась с Дюверже в капелле монастыря, где предварительно укрылась.
По возвращении в Париж секретарь Лирического театра вновь взялся за работу не без известной досады не на саму Лоранс, а на общество Нанта, упорствующее в своем отказе принимать его всерьез.
Госпожа де ла Фюи называет «рассудочной» любовью ту склонность, которую он питал к Лоранс. Она права, и слово «любовь» кажется тут даже слишком сильным. Такого определения не заслуживают несколько фраз, которыми молодые люди обменялись во время бала.
По возвращении в Париж он принялся выполнять свои секретарские обязанности с таким рвением, что они отнимали все его время, и, когда ему надо было от них избавиться, Севест ни за что не соглашался на его уход.
Однако вопрос разрешила холерная эпидемия: Севест погиб от нее 29 июня 1854 года. «Я очень любил его, – писал Жюль Верн, – и у него тоже была ко мне большая привязанность». Но, поскольку «нет худа без добра, – добавлял он, – я, во всяком случае, развязался с театром». И все же ему пришлось ждать до ноября 1855 года; в письме, относящемся к этому времени, он извещает отца:
«Со дня на день жду назначения нового директора, которое будет означать мою свободу. Но все же у меня сохранятся отличные отношения с господином Перреном. Он сделал все, что мог, убеждая меня взять на себя руководство Лирическим театром, притом так, что мне не придется вносить пая в дело, и я смогу ограничиться лишь неопределенными обязательствами на будущее. Я отказался. Тогда он даже предложил мне быть полным хозяином театра – он же будет носить только звание директора – и получать долю прибыли. Я и тут отказался. Я хочу быть свободным и доказать, что я не лыком шит».
Легкомысленный двадцатишестилетний юнец! А ведь он небогат, ибо, несмотря на свое «положение секретаря Лирического театра», в марте 1855 года он взял в долг у отца 60 франков. Правда, просьбу