приметам, – сказал Дантес. Он по молодости и широте душевной во все понемножку верил: в карму, в гороскопы и сонники и в Макса Фрая. – Между прочим, он тоже был суеверный.
Дантес имел в виду Пушкина – не Сашу, а того, другого. Геккерн кивнул одобрительно: хороший агент должен по возможности проникнуться образом мыслей, привычками и чувствованиями объекта. Тут не было никакой ошибки: хотя объектом для них был спортсмен Пушкин, но и поэт Пушкин тоже был объектом, и то обстоя-привычка тельство, что он уже умер, нисколько этому не мешало. Князь Кропоткин, к примеру, тоже умер, но это не мешало ему быть в настоящий период времени объектом для одного из коллег Геккерна (симпатичного, образованного человека, с которым Геккерн работал бы с большим удовольствием, чем с хамоватым молодым Дантесом, но сие от Геккерна не зависело). Сами же агенты не обязаны были входить в роли тех, чьи имена стали их оперативными псевдонимами, но лучшие агенты все же немножечко, самую чуточку входили – в этом был шик, непонятный и недоступный агентам менее высокой квалификации; так, Дантес время от времени пытался подкручивать несуществующий белокурый ус и держался так прямо, словно аршин проглотил, а Геккерн стал покуривать голландские сигары и злословил еще более едко, чем раньше, и оба они порою проявляли тонкость чувств, им в обычной жизни не свойственную.
– Ты положил ножи накрест, и удачи нам сегодня уже не будет, – сказал Дантес нарочито капризным тоном.
– О, разумеется, – отвечал Геккерн добродушно-насмешливо. – Покуда с ними черная кошка, удачи нам не будет.
Дантес улыбнулся, давая понять, что оценил шутку напарника. Им подали кофе и десерт. За десертом они еще немного потрепались. Они отбросили притворство, в котором нуждались поначалу, чтобы аккуратно прощупать друг друга и плавно войти в игру. Теперь они говорили настолько откровенно, насколько им позволяли их собственные характеры и характер их взаимоотношений. Они с полуслова понимали друг друга. Именно по этой причине разговор их был мало кому понятен.
– Я только не могу понять, – сказал Дантес, – зачем Одоевский рассказал Бенкендорфу.
– Не все уверены, что именно Одоевский рассказал… Но, скорей всего, он. По дурости. Одоевский был болтун.
– А зачем он рассказал Одоевскому? Почему не Вяземскому?
– Тоже по дурости. Все литераторы болтуны. – Геккерн знал толк в литераторах, ему случалось о них заботиться. – И Одоевский был чернокнижник. А Вяземский – нет. Хотя как знать? Может, он и Вяземскому рассказал. Но тот держал язык за зубами.
– Ведь это те отравили Бенкендорфа на пароходе? – Кто знает. Может, те, а может, тот католический поп, что над Бенкендорфом обряд совершал. . Молодец Бенкендорф: дурак дураком, а ведь успел перед смертью продиктовать несколько слов…
– Он был дурак?
– Ну, не совсем… Жоржика, например, он разыграл неплохо. Но и не слишком умный. Фон Фок был умный, но те убрали его еще в тридцать первом, сразу, как только он сказал Бенкендорфу. Но Бенкендорф тогда