прогулок. Часто я совершенно погружался в свои мысли и однажды, возвращаясь в школу по пешеходной тропинке, проложенной поверху старых укреплений вокруг Шрусбери и огороженной только с одной стороны, я оступился и упал со стены, высота которой не превышала, правда, семи или восьми футов. Тем не менее количество мыслей, успевших промелькнуть у меня в голове за время этого очень короткого, но внезапного и совершенно неожиданного падения, было изумительным, а это, по-видимому, несовместимо с доказанным, как мне кажется, физиологами положением, о том, что для каждой мысли требуется вполне измеримый промежуток времени[15].
Ничто не могло бы оказать худшего влияния на развитие моего ума, чем школа д-ра Батлера, так как она была строго классической – кроме древних языков, в ней преподавались в небольшом объеме еще только древние география и история. Школа как средство образования была для меня просто пустым местом. В течение всей своей жизни я был на редкость неспособен овладеть каким-либо [иностранным] языком. Особое внимание уделялось составлению стихов, а это мне никогда не удавалось. У меня было много друзей, и я собрал хорошую коллекцию старых стихов, комбинируя которые, иногда с помощью других мальчиков, я мог подогнать их к любой теме. Много внимания уделялось заучиванию наизусть вчерашних уроков. Это давалось мне очень легко, и я заучивал по сорока-пятидесяти строк из Вергилия или Гомера во время утренней службы в церкви; эти упражнения, однако, были совершенно бесполезны, так как через сорок восемь часов все стихи до единого забывались. Я не был лентяем и, если не считать сочинения стихов, на совесть трудился над своими классиками, не пользуясь подстрочниками. Единственное удовольствие, которое мне когда-либо удалось извлечь из этих занятий, были некоторые оды Горация, которыми я по-настоящему восхищался. Когда я кончал школу, я не был для моих лет ни очень хорошим, ни плохим учеником; кажется, все мои учителя и отец считали меня весьма заурядным мальчиком, стоявшим в интеллектуальном отношении, пожалуй, даже ниже среднего уровня. Я был глубоко огорчен, когда однажды мой отец сказал мне: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью!» Но отец мой, добрейший в мире человек, память о котором мне бесконечно дорога, говоря это, был, вероятно, сердит на меня и не совсем справедлив.
Я могу добавить здесь несколько страниц о моем отце, который во многих отношениях был замечательным человеком.
Высокий – около 6 футов и 2 дюймов ростом, – он был широк в плечах и весьма тучен; более крупного человека я никогда не встречал. Когда он в последний раз взвешивался, вес его составлял 24 стона [152 кг], но после того он еще много прибавил в весе. Главными чертами его характера были большая наблюдательность и очень сочувственное отношение к людям; я не знаю никого, кто обладал бы этими качествами в большей мере, чем он, или хотя бы в такой же мере. Он сочувственно относился не только к чужим несчастьям, но и в еще большей степени – к радостям всех