но дело в том, что я молчал уже довольно долго. Это пятно, след от шрама, величиной с монету в пятьсот иен, осталось от ожога лазером на месте родимого пятна. Я живо представил себе ситуацию: родимое пятно, приподнятое двумя длинными волосками, затем запах паленой свинины в момент облучения и наконец красное пятно. Я знал, что, раздевая ее, я не удержусь и спрошу, сколько мужчин у нее было за это время, и мне стало дурно. Всем, кто спал с ней до меня, нравилось это родимое пятно с двумя волосками, а те, кто будет после, вряд ли обратят внимание на этот оставшийся красноватый шрам; я один знал всю историю.
– Ну все, я ухожу!
Акеми поднялась, прошла к выходу, проталкиваясь сквозь толпу посетителей, которые все до одного были моложе ее лет на десять. У двери она обернулась ко мне, как бы говоря: «Так ты идешь или нет?» Я почувствовал, как на меня обратились взгляды раскрасневшихся студентов, в большинстве своем довольно пьяных. «Что за тип, не может послать подальше эту невзрачную дамочку», – казалось, говорили они. У официанта были лисьи глаза, и взгляд его пронзила ярость: не дав ему договорить, что с меня всего две тысячи восемьсот семьдесят одна иена, я сунул ему три тысячных банкноты и кинулся вслед за Акеми. Когда я выбрался наконец на улицу, Акеми стояла у края тротуара и ловила такси.
– Я… – прошептала она в такси, которое везло нас по району Йоцутани, – я никчемная, пустая… не только сейчас, с тобой, я всегда была такой, с самого рождения. Когда-то… видишь ли… я тебе уже говорила, что я из города, который стоит на берегу океана? Когда-то, не знаю точно, когда, за нашим домом по краю холма тянулись мандариновые поля. От них доносился невероятный, изумительный запах, и в этом аромате расцветали каны, я… я… я все время говорила себе, что я пустая, глядя на океан, но почему? Почему? Почему?
Зрачки ее настолько расширились, что я не мог уже различить даже радужную оболочку. Глядя на нее, я вдруг вспомнил годы своей учебы в коллеже, курс пластических искусств, тот день, когда я чуть было не разрыдался, увидев впервые «Весну» Боттичелли. Сейчас я чувствовал то же самое. Огромная симпатия, столь резкая и пронзительная, что я уже готов был закрыть руками лицо, дрожал и стучал зубами. «Что-то произошло», – понял я, отводя взгляд от лица Акеми, пораженный и возбужденный до предела. Я попытался сконцентрировать внимание на городском пейзаже, разворачивавшемся за стеклами такси. Вдалеке я заметил наш отель. В каких-то окнах горел свет, в других уже погасили, все вместе было похоже на мозаику, приветствовавшую нас.
– Смотри, – сказал я Акеми, – смотри, как нас встречают!
Таксист взглянул на меня в зеркало заднего вида. Я улыбнулся ему. Он мне не ответил. Между тем я знал, что ему хочется улыбнуться, но по правилам этого, вероятно, делать было нельзя, если только он не решил вообще никогда в жизни не улыбаться после какого-нибудь несчастья с одним из его близких.
Я улыбнулся также и всему персоналу, выстроившемуся в приемной, пока заполнял карточку посетителя;