воспетого поэтом Геннадием Григорьевым, да и ещё много кого. Приведу здесь замечательное стихотворение Григорьева, названное им «Академическое», без которого я теперь и не мыслю университетские годы, как будто написал он его в то время. Впрочем, я университет закончил в 1968 году, а стихотворение Григорьев датирует 1974 годом – почти одно время.
Как сладко в час душевного отлива.
Забыв, что есть и недруг, и недуг.
Пить медленное «мартовское» пиво
В столовой Академии наук.
В соседнем зале – завтракает знать.
Я снова наблюдаю спозаранку
Холшевникова высохшую стать
И Выходцева бравую осанку.
Не принося особого вреда.
Здесь кофе пьют бунтарь и примеренец.
Сюда глухая невская вода
Врывается во время наводненьиц…
Академичка! Кладбищем надежд
Мальчишеских осталось для кого-то
Местечко, расположенное меж
Кунсткамерой и клиникою Отто…
Но не для нас! Пусть полный смысла звук –
Залп пушечный – оповестит округу
О том, что время завершило круг.
Очередной. И вновь пошло – по кругу.
Я здесь, бывало, сиживал с восьми,
А ровно в полдень – двести! – для согрева.
Дверь на себя!
(Сильнее, чёрт возьми!)
И если вам – к Неве, то вам – налево.
Гардеробщикам в «академичке» Соломонов давал на чай металлический рубль, но вряд ли они его за это любили. В таких огромных чаевых было что-то плебейское, унижавшее самих гардеробщиков. Но всё же они брали, не отказывались. Чаевые, как, впрочем, и всё в этом мире, должны иметь свою меру, подобающую и случаю, и положению.
Была ещё и чисто студенческая столовая, попроще. Она находилась за памятником Сахарову, которого, разумеется, в то время не было. Там можно было за сорок копеек купить комплексный обед, а иногда и не заплатить за него. Поток студентов там был огромный, и не всегда уследишь за движением чеков. Это, конечно, нехорошо, но лучше, чем быть голодным, а я на первом курсе жил на студенческую стипендию, то есть на двадцать девять рублей, и ещё получал десять рублей от матери из Челябинска. Таким образом, в день я тратил чуть больше рубля, то есть столько, сколько Соломонов давал на чай гардеробщикам. Наверное, следует вспомнить, что нарезной батон стоил 13 копеек, а бутылка кефира – 30 копеек, причём если бутылку вымыть и сдать, то за неё возвращали 15 копеек. Без этого расчёта не понять, что за стипендию получали мы на первом курсе. Не помню – на втором или третьем курсе нам стали платить по 35 рублей, это была существенная прибавка. Из этих денег иногда можно было даже купить какие-то книги. Кстати о книгах.
Тогда продавалось много хороших и недорогих книг. На книжном лотке около дома, где родился Блок, у входа в здание Двенадцати коллегий, довольно долго продавался трёхтомник «Жизнеописаний» Плутарха,