идти на улицу. Его сейчас приведут.
Я вышел на «улицу» – неширокий коридор между двумя рядами колючей проволоки, – поставил на снег чемоданы и снова приготовился ждать. Но тут все произошло до странности быстро. Из проходной напротив комендатуры легко выбежал маленький человек в шубе с барашковым воротником и барашковой шапке, нахлобученной на затылок, за ним вразвалку вышел часовой с винтовкой, последним выюркнул знакомый мне полевичок.
– Сережа! – крикнул человек в барашковой шапке и легко, по-молодому, подбежал ко мне.
Мы поцеловались. Я, конечно, сразу узнал отца, он мало изменился, хотя несколько постарел, поседел, но я не был готов к встрече. Я не нашел образа нашей встречи в дороге, не смог представить его себе и здесь, во время долгого ожидания в комендатуре, к тому же меня связывало присутствие часового и юркого полевичка. Я как-то одеревенел. Я деревянно улыбался, я поворачивался деревянно, я почти сердился на отца за его легкость, бодрость, громкую веселость.
– Познакомься, – говорил отец, – это товарищ Лазуткин.
Полевичок протянул мне из глубины рукава красноватую, обмороженную клешню.
– Хороший у меня сын? – весело и любовно спросил отец.
– Очень хороши-с, – подтвердил Лазуткин и зачем-то подмигнул мне.
– Сын приехал! – крикнул отец какому-то прохожему человеку, тот кивнул и улыбнулся.
– Пошли, что ли… – проговорил часовой.
– Сейчас пойдем! – резко отмахнулся от него отец. – И вообще надоело! Неужели вы не можете оставить меня в покое?..
Что-то рабье пробудилось во мне.
– Пойдем, – сказал я недовольно, – чего нам тут стоять.
Отцу хотелось еще побыть здесь, на перепутье лагерных дорог, чтобы возможно больше людей увидели его замечательного сына, но он не умел противоречить тем, кого любил.
Мы пошли: впереди Лазуткин, нагруженный чемоданами, за ним мы с отцом, позади часовой.
– Кто этот Лазуткин? – тихо спросил я. – Твой денщик?
– Вроде. Я его подкармливаю, а он оказывает мне всякие услуги.
– Противный человек!
– Страшная сволочь! – Отец сказал это совершенно беззлобно. Он отнюдь не был лишен ни проницательности, ни понимания людей, но, угадывая низость окружающих, не руководился этим в своем к ним отношении. Тут не было слабости, скорее широта и рыцарственность характера.
– Ты нипочем не угадаешь, за что он сидит, – сказал отец.
– За убийство?
– Нет. За неуплату алиментов. Он троеженец. Притом из раскольников. Любопытный тип.
– Надо что-нибудь дать ему?
– Ни в коем случае. Он только вчера обворовал меня на месяц вперед.
Мы подошли к маленькой фанерной избушке, стоявшей в стороне от длинных, низких бараков лагеря. Часовой отпер висячий замок.
– Тут и устраивайтесь, – сказал он и сразу пошел прочь, неся за плечами острый, узкий блик штыка.
Лазуткин втащил чемоданы. Я щелкнул