лег точно на матрицу позднего русского Ренессанса, стремительно развивавшегося после смерти Пушкина, но не ставшего, к счастью доминантой последующей русской литературы. По-видимому, один ранний Достоевский (до каторги) в полной мере отвечает характеристике трагической идеологии и эстетики позднего Ренессанса в том виде, в каком он реализуется в России, и быстро переходит в регистр фантастического реализма, где от идей Ренессанса уже ничего и не остается.
Василий Розанов, тонко чувствовавший эту проблематику русской культуры и русской жизни, писал в преддверии наступающей на Россию катастрофы именно о Пушкине и Гоголе. Он писал в «Мимолетном» в 1915 году: «Гоголь копошится в атомах. Атомный писатель. «Элементы», «первые стихии» души человеческой: грубость (Собакевич), слащавость (Манилов), бестолковость (Коробочка), пролазничество (Чичиков). И прочее. Все элементарно, плоско… «Без листика» и «без цветочка». Отвратительное сухое дерево. Отвратительный минерал. Нет жизни. «Мертвые души». Отсюда сразу такая его понятность. Кто же не поймет азбуки… Отсюда-то все его могущество. Сели его «элементы» на голову русскую и как шапкой закрыли все. Закрыли глаза всем… «Темно на Руси». Но это, собственно, темно под гоголевской шапкой» (30.IV.1915) [6, 421].
А чуть раньше он соединяет Гоголя с Пушкиным, но все в том же апокалиптическом ключе: «…Все русские прошли через Гоголя – это надо помнить… Каждый отсмеялся свой час… «от души посмеялся», до животика, над «своим отечеством», над «Русью»-то, ха-ха-ха!!«Ну и Русь! Ну и люди! Не люди, а свиные рыла. Божии создания??? – ха-ха-ха!..
Нет Пушкина около него… Какой же Пушкин около Повытчика Кувшинное Рыло. Пушкин – около Татьяны и Ленского, около их бабушек и тетушек и всей и всякой родни. У Гоголя – ни родных, ни – людей. Скалы. Соленая вода. Нефть. Вонь. И – еще ничего» (31.III.1915) [6, 411].
Эти реплики В. В. Розанова отражают ощущение некоего слома русской культуры, да и самой русской жизни, после ухода Пушкина. Живая, полная сама собой жизнь, представленная у национального поэта, при всем отражении в его творчестве противоречий, трагических конфликтов, неудавшихся судеб и индивидуальных заблуждений, она покоилась на всем фундаменте русской действительности, включавшей в себя всех без исключения – от «вещего Олега» и «царя Салтана» – до Петра Великого, Чаадаева, Татьяны Лариной, станционного смотрителя, Маши Мироновой и многих других пушкинских героев и характеров.
Эта жизнь не подвергала себя сомнению, она ясно наблюдала в себе силы почти бесконечного развития, предельного совершенства, она отражала перспективы неимоверного духовного роста и исторического становления. Нарушенность этой гармонии, данной всем нам в гении Пушкина, удручала Розанова, удручает она и всех тех, кто смотрит на историю России и ее культуры не в состоянии слезливого умиления, но в трезвости зрелого взгляда на самую суть страны и ее людей.
А. Карташев писал к столетию со времени смерти поэта, что Пушкин – это «личное воплощение России».