знойным южным солнцем труп убитого быстро разлагается, а убийца – Я – пьет теплую воду из его фляги: «Ты спасаешь меня, моя жертва!..»
Рассказ тотчас напечатали «Отечественные записки», главный тогдашний журнал.
И – как принято обозначать – проснулся знаменитым.
Его – начало.
Имя Всеволода Гаршина, вчера никому неведомое, восторженно повторяла читающая Россия.
В фотографическом заведении, где он недавно снимался, нарасхват разбирали портрет молодого человека в серой солдатской шинели.
Глава вторая
Мне пришло в голову написать книгу о Гаршине задолго до того, как я взялся ее писать.
Это не было решение. Это была – мечта.
Время, о котором речь, не побуждало меня принимать такое решение.
Воздух вокруг сгущался, тяжелел, – я чувствовал это.
Советский Союз испытал ядерное оружие.
Меня направили из части, где я тогда служил, на офицерские курсы – сдавать лейтенантские экзамены.
Я боялся, что после присвоения звания меня домой не отпустят – оставят в кадрах.
Начальник курсов, полковник Каныгин, лицом замечательно похожий на маршала Жукова, в дружеской беседе меня успокаивал: войну лучше начинать не дома, а у себя в части. Из дома тебя выхватят и швырнут, куда попало, а в части ты уже на своем месте – все тебя знают и ты всё знаешь.
…Темной полярной ночью я полз на брюхе по заснеженной равнине тундры от Камня в сторону Научного Центра.
Центр располагался у подножия северных гор, в стороне от города, в котором стояла наша часть.
Нужно было доехать на автобусе до конечной остановки и оттуда пешком еще километра полтора по хорошей дороге. Но можно было сократить путь: сойти несколько раньше – у Камня – и отшагать те же полтора километра проложенной напрямик через тундру тропой.
Я ездил в Научный Центр к моему московскому приятелю Грише Б., биохимику. По окончании института Гришу распределили работать на Север. По тем временам хорошее распределение: платили полярную надбавку, на комнату в Москве давали бронь.
Гриша был уверен, что похож на Маяковского: высокий, широкоплечий, четкие, несколько резкие, черты лица.
Маяковского он обожал: знал десятки его стихов на память, читал со сцены и в компании, то и дело цитировал, маленькую красную книжечку сочинений поэта постоянно носил в кармане, как благочестивый проповедник Евангелие. Теперь бы его назвали фаном, в ту пору такого слова в нашем языке еще не было. Таких фанов Маяковского появилось много среди молодежи в тридцатые годы, после самоубийственного выстрела. В сороковые, тем более – в пятидесятые число их поубавилось: поэт изымался из личного обожествления, будучи назначен одним из центральных образов государственного идеологического иконостаса.
Я рвался к Грише не для того, чтобы обсуждать подробности жизни и творчества Маяковского.
Хотелось поговорить по душам.
В те годы плакат «Не болтай!», напоминавший нам о повсеместно затаившихся врагах, стал также правилом межчеловеческого общения. Было большой