что придется вторично поехать в полицию. Дать письменные показания и просмотреть фото из архива. Мама перекинулась парой слов с Тришей и Синди, поблагодарила Диану и Три, а потом отдельно – Мэри-Элис, с которой была знакома. Она на глазах брала инициативу в свои руки.
Я без возражений перекладывала груз на ее плечи – во всяком случае, на первых порах.
Девчонки помогли маме собрать мои вещи и отнести их в машину. Виктор тоже был на подхвате.
А я не двигалась с места. Не могла заставить себя переступить через порог: в коридор выходило слишком много комнат, обитатели которых знали, что со мной случилось.
Напоследок, в знак особой нежности, Мэри-Элис расчесала мои спутанные волосы и взялась делать французскую косичку с приплетом. У меня так не получалось. А она давно набила руку, подрабатывая в конюшне, – перед выставками заплетала конские гривы. Я чуть не взвыла: на голове не было живого места после того, как насильник едва не сорвал с меня скальп, таская и дергая за волосы; но с каждой прядью, которую Мэри-Энн забирала в косу, я призывала на помощь всю свою выдержку. Мама и Мэри-Элис приготовились довести меня до машины, где мне предстояло на прощание обняться с подругой, а я уже твердо решила по мере сил держаться как ни в чем не бывало.
Мы направились в Управление охраны общественного порядка, расположенное в деловой части города. Последние формальности, а потом – домой.
Просмотрев фотографии, я не смогла опознать насильника. Ровно в девять явился сержант Лоренц, который сразу потребовал письменных показаний. К тому времени руки-ноги меня уже не слушались: я засыпала на ходу. Лоренц привел меня в кабинет для допросов, где стены были обиты толстым войлоком. Я излагала события, а сержант сидел за пишущей машинкой и одним пальцем, будто клювом, стучал по клавишам. Изо всех сил борясь с дремотой, я то и дело заговаривалась, но кое-как довела рассказ до конца. Лоренцу требовалось уместить мои показания на одной странице и приобщить к делу; он ерзал и время от времени перебивал:
– Это к делу не относится; факты давай.
Каждый такой упрек недвусмысленно говорил: к черту подробности, главное – зафиксировать последовательность действий в соответствии с конкретной статьей. Пункт первый: «изнасилование»; пункт второй: «изнасилование в извращенной форме» и так далее. А то, что насильник чуть не оторвал мне груди, совал в меня кулак, лишил девственности – «это к делу не относится».
Чтобы не отключиться, я в какой-то момент стала разгадывать умонастроение сержанта. Измочаленный вид – результат переутомления; осточертела бумажная волокита, только мешает службе; допрос жертвы изнасилования – хреновое начало дня.
И вообще, в моем присутствии чувствует себя неловко. Во-первых, оттого, что я подверглась насилию и вынуждена излагать такие подробности, от которых волосы дыбом встают; во-вторых, оттого, что меня клонит в сон.
Сержант, в свою очередь, испытующе разглядывал меня из-за своей пишущей машинки.
Когда я сказала,