опасный для врагов правительства, а не для правительства, и оттого-то ему шею так скоро и сломали.
Во всяком случае, в Жихареве я ценю вот что: ему ли не быть озлобленным после всего, как его оплевали и оскорбили? А между тем он ни на йоту не озлоблен, он глубоко остался преданным консервативным интересам, и в этом строго правительственном духе воспитывает своих сыновей и живет.
Получил очень умное письмо от одного помещика Новоладожского уезда[105].
«Не могу не остановиться с серьезным вниманием на 6-й странице № 46 “Гражданина”, где между прочим сказано: “гораздо разумнее и целесообразнее в интересах правительства было бы позаботиться, прежде всего, об усилении дворянства землевладельческого – экономическом, дабы дать ему возможность мало-помалу восстановить свою независимость” и т. д. Интересно знать, какое же это усиление экономическое? Прежде всего, мне кажется, надо позаботиться о правде, о законности повсюду на Русской земле и возвратить порядок без особенных привилегий, как, напр[имер], ныне дающиеся мужику против барина. Некоторые петербургские газетчики воображают нашего крестьянина каким-то аркадским пастушком. Мужики и бабы, по-ихнему, все то же, что пейзане и пейзанки в балете, и недостает им разве только розовых ленточек на шляпки, а то бы вполне были милашки, с коими косматому, нечесаному пропагандисту приятно бы предаваться вакханалиям. Ну, это до поры до времени, и разумеется, когда у космача, под пьяную руку, те же пейзанки вышибут очки, да еще пейзане поколотят: тогда увидит он совсем другое и призадумается как ходить в народ с пропагандой! Мы, русские помещики, избегая пьяного народа, смотрим трезвыми, простыми глазами, без всяких стекол, увеличивающих или уменьшающих беду, состоящую в том, что мужик волю-то взял, а труд отложил, забыв, что только труд кормит. Волю, данную Царем, крестьянин понял как своеволие, в большинстве случаев.
Примеров тому множество. Имея возможность пропагандировать, и конечно, совершенно другое, нечто противоположное учению косматого пропагандиста в очках, часто неумытого и засаленного, мы оттого и ненавидимы стали так называемой либеральной прессой. Еще негодование ее на нас началось в 60-х годах, так что зазорно было называться помещиком. Слово “помещик” представлялось (и заметьте огулом, – без исключений) синонимом: разбойника, развратника, вора, мошенника и т. п. Одним словом – мерзавца во всех отношениях.
Вот каково было наше положение*[106], но это допускалось бюрократией, дружившей с народившимися кулаками потому только, что они из народа, еще довольно темные людишки и неопасные на случай взятки! Помещика же, понятно, бюрократия остерегалась и, рассыпаясь в любезностях, только фальшивила! Потворство развитию дурных народных инстинктов породило во многих случаях ослушание местной власти, вилявшей во все стороны, по пословице: “И Богу свечку, и черту поклон!” Пьянство и безнаказанная грубость, доходившая до дерзости, вместе с обычною