обижался. Видите ли, он презирал меня не за какие-либо мои личные качества. Я просто не шел в счет, ибо не был единственным счастливым человеком на земле – не был Монтегю Брайерли, владельцем золотого хронометра и бинокля в серебряной оправе. Я не был так искусен в мореплавании, как Брайерли, не знал цены себе и своим наградам, не говоря уже о том, что у меня не было такой черной ищейки, как у него. Эта собака, как и ее хозяин, являлась исключительной, ни один пес не относился к человеку с такой любовью и преданностью, как она. Несомненно, когда вас сравнивают с личностью такого масштаба, вы чувствуете раздражение. Но мне удалось избежать этого. Допустим, я хуже Брайерли, – рассуждал я. – Но ведь не только я один. Точно так же фатально не повезло и одному миллиарду двумстам миллионам других людей, и, подумав, я решил не обижаться на капитана за его высокомерие: что-то в этом человеке меня притягивало. Это влечение я так и не уяснил себе, но бывали минуты, когда я завидовал Брайерли. Жизнь царапала его самодовольную душу не глубже, чем булавка поверхность скалы. Ведь это достойно зависти, не так ли? В суде Брайерли сидел подле непритязательного бледного председателя, и самодовольство капитана казалось твердым и непоколебимым, как гранит. Но вскоре после следствия славный мореплаватель покончил с собой.
Что-то терзало его и раньше – вот почему, наверное, он так тяготился делом Джима. Пока я размышлял о его глубочайшем презрении к молодому человеку, Брайерли, вероятно, мысленно анализировал свое собственное «дело». Надо думать, себе он вынес обвинительный приговор, а тайну показаний унес с собой в море. Если я хоть что-то понимаю в людях, дело это было очень значительным, одним из тех, что пробуждают спящую доселе мысль. Она вторгается в жизнь, и человек, непривычный к такому обществу, не в силах больше жить. Я знаю, что тут дело было не в деньгах, не в пьянстве, не в женщине. Он прыгнул за борт через неделю после конца судебного следствия и меньше чем через три дня после того, как вышел в плавание, словно перед ним показались в волнах врата иного мира, а затем разверзлись, чтобы его принять.
Брайерли покончил с собой не под влиянием аффекта. Его седовласый помощник был первоклассным моряком, но по отношению к своему командиру порой допускал невероятные глупости. Бывало, со слезами на глазах он рассказывал нам эту историю. По словам помощника, когда утром он вышел на палубу, капитан находился в рубке и что-то писал.
– Было без десяти минут четыре, – утверждал помощник, – и среднюю вахту, конечно, еще не сменили. На мостике я заговорил со вторым помощником, а капитан услышал мой голос и позвал меня. По правде сказать, мистер Марлоу, мне не хотелось идти. Признаюсь вам, хоть мне и стыдно: я не любил капитана Брайерли. Я понимаю, что трудно распознать человека и не нужно никого осуждать, но ведь его назначили на «Оссу», обойдя очень многих достойных моряков, в том числе и меня, к тому же ему приносило удовольствие унижать других людей: «С добрым утром» он говорил так, что вы чувствовали свое