время дня оно бросало длинную, густую тень на скамью. Я села на неё и стала ждать. Здесь не было ощущения больницы – мне казалось я сижу в одном из парков, что остались еще с советских времен, но заново восстановленных и приведенных в пригодное состояние. Да, здесь не играли в салки дети, не гуляли новоиспеченные мамы с колясками, не было здесь и стариков, подставляющих свои лица солнцу. Здесь никого не было, кроме меня. Потому как здесь есть распорядок. Здесь не гуляют поодиночке. Здесь никто ничего не делает сам по себе и каждый – под строгим надзором. Здесь человек не принадлежит себе. Здесь человеческую жизнь передают в бережные руки хранителям разума. За нехилые деньги, разумеется.
Открылись двери в самом дальнем углу и во двор высыпали люди. Они шли неспешно и, странным образом, сразу же рассыпались по двору, словно соблюдая, известный только им, порядок, как будто весь периметр – огромная шахматная доска, и у каждого было свое место, свой отведенный только ему квадратик. Один из них – высокий, коренастый, с широкими плечами, которые безвольно висели, словно из них выкачали половину воздуха, поднял глаза, отыскал меня взглядом и направился к моей скамейке. Он шел, заложив руки за спину, но почему-то, глядя на него, я была совершенно уверена, что если бы были карманы, он запихал бы руки в них. Хотя сейчас он выглядел гораздо лучше, в его походке все еще оставалось что-то шаркающее. Теперь, когда он отмыт, откормлен, пострижен и одет в чистое, он ничем не отличался от здорового человека. Отличия начинались лишь тогда, когда он начинал говорить.
– Здравствуй, – прохрипел он, а затем вытянул нижнюю челюсть и потянул подбородок вверх.
Господи. Этот жест я не забуду никогда. Никогда. До конца дней своих буду помнить и это жуткое движение и то, как он врезается в стекло, размазывая кровь и крича мне…
– Как дела? – спрашивает он.
Несколько мгновений я молчу, потому что слишком уж красочно и незабываемо порой прошлое. Особенно то, что снится тебе в кошмарах.
– Бывало и лучше, – говорю я на выдохе.
– У меня т… т… тоже, – говорит он и улыбается.
Он перестал выплевывать слова, но начал заикаться. Я смотрю на него и думаю, что ради этой улыбки я и прихожу сюда. Мне важно видеть это. Я хочу смотреть на неё и думать, что человек, лишенный прошлого и будущего, живущий исключительно сегодняшним днем, без надежд и разума, человек, у которого больше ничего нет, все еще улыбается. Он все еще шутит! А потому, Марина Владимировна, закрой свой рот и не хнычь! Не тебе говорить, что все плохо. Не тебе жаловаться на судьбу, покуда ты и твои близкие живут по ту сторону жизни, а не по эту. Каким бы холеным, каким бы блестящим ни было это заведение, это все-таки больница. Так что закрой рот и улыбайся, потому как если уж человек, который ради выживания жрал людей, умудрился остаться человеком, то у тебя точно нет оправдания твоему нытью. Я улыбнулась ему:
– Посиди со мной.
Он долго и неуклюже садится на скамейку. Я наблюдаю за ним. Наблюдаю за тем, как отчаянно он старается подчинить себе свое тело.
– Что