барахтаясь в спутанных простынях, но Мишка даже не оглянулся на него.
Маленький, с белобрысыми вихрами, с худым, строгим лицом, в синей рубашке и больших валенках, он быстро окинул взглядом все четыре угла, перекрестился на календарь, почесал под рубашкой грудь и, вздёрнув плечи, отвернулся.
– Мишка! Да ты чего? Мишка! Да поди же ты сюда! – звал Лёня.
– У-у! Неотёса! – презрительно сказала Клавдия, проходя мимо него с ведром воды. – Вот завтра заставлю тебя и платье чистить, и комнату убирать.
Мишка недружелюбно покосился на неё, мягко шагая в валенках, подошёл к кровати и провёл пальцем по никелированному шару.
– Штука, – сказал он.
Лёня продолжал возиться.
– Ловко, что ты теперь у нас жить будешь! Мы с тобой… Нравится тебе у нас? Ты один приехал?
– Ну! Один! Дядя Василий ехал и меня взял. Тятька не хотел отпускать.
– А ты выпросился? Молодец!
– Ну! Я бы не поехал; да недород нынче, хлеба мало. Батько говорит: поезжай, всё одним ртом меньше.
Лёня засмеялся:
– Смешно: одним ртом меньше.
– Поди, я тебе покажу, как сапоги чистить, – пригласила Клавдия.
– А у меня и сапог нет, – сказал Мишка.
– Вот деревенщина-то! – возмутилась Клавдия. – Да разве я о твоих сапогах толкую? Очень они мне нужны! Лёнины-то кто теперь чистить будет?
– А кто? Сам, небось, – удивлённо сказал Мишка.
Клавдия расхохоталась:
– Камардин!
Она стала перечислять мальчику его будущие обязанности, а тот недоверчиво переводил взгляд своих хмурых глаз с горничной на Лёню, усмехался и подёргивал плечами. Видно было, что он не верил ни одному слову Клавдии и думал, что она смеётся над ним.
– Небось, портки-то моют, а не чистят, – с уверенностью заявил он, – а избу бабы метут, a не мужики.
И так как шутки горничной всё-таки были ему неприятны, он повернулся к ней спиной, и в эту минуту в нём было столько гордого мужицкого достоинства, что Клавдии стало досадно и даже немного обидно. Она дёрнула его мимоходом за вихор и ушла.
Мишку водворили в чуланчике около кухни, купили ему длинные брюки и коротенькую курточку с блестящими пуговицами, вихры остригли, а вместо валенок дали штиблеты. Он преобразился так, что не узнавал самого себя, и, чтобы запечатлеть в памяти свой собственный образ, торчал перед зеркалом то в гостиной, то в будуаре.
– Вовсе это не твоя одёжа, – сказала ему как-то Клавдия.
– А чья же?
– Чья? Господская. Тебя прогонят и одёжу отнимут.
Он опять не поверил, но теперь так часто осуществлялось самое невероятное, что он перестал руководствоваться своим здравым смыслом, утратил всякую веру в своё знание жизни и собственный опыт, и, если бы Клавдия сказала ему что-нибудь ещё более несуразное, в его душе всё-таки зародилось бы беспокойство. Ведь не верил он, что Лёня не может сам почистить своих сапог и убрать комнату, а на деле оказалось, что это действительно так. Не верил, что, если ему станет жарко и он вздумает разуться и босым служить за столом, господа «обидятся». А они «обиделись».