могло быть привязанности более духовной, более целомудренной, более любовно-бескорыстной, чем эта привязанность моя к необыкновенной женщине. Не знаю, чувствовала ли она ее. Может быть, нет. Но не ошибусь, если скажу, что муж поэтессы внутренне ценил мое отношение к ней, тем более что среди русской пражской грубо-бесцеремонной и „праздно болтающей“ толпы ему – если не прямо, то косвенно – приходилось то и дело встречаться с нелепыми, предубежденными, поверхностными или завистливо-недоброжелательными отзывами о его жене – писательнице. Они говорили между собой на „вы“: „вы – Сережа“, „вы – Марина“.
Кому это нравилось, кому – нет. Во мне этот своеобразный обычай вызывал почтение. „…День, в который я Вас не видал, день, который я провел не вместе с Вами, я считаю потерянным“, – писал временно уехавший из дому Сергей Марине. Эту, и только эту фразу я совершенно случайно прочел в одном письме Сергея Яковлевича к Марине Ивановне, подняв это письмо на полу кладовой чужой квартиры, откуда я должен был, по просьбе Эфронов, тогда уже переехавших в Париж, выслать им из Чехии чемодан с их вещами…» (Валентин Булгаков. «Как прожита жизнь»).
В. Булгаков писал и отдельно о Сергее: «В Правлении Союза С.Я. Эфрон был очень приятен и полезен. Скромный, тактичный, тонкий, хорошо разбирающийся в людях, он подавал, бывало, мнения, ничуть не менее рассудительные и достойные, чем мнения наших стариков. Во всех предприятиях Союза можно было считаться с его добросовестно и охотно предлагаемой помощью».
В цветаевских письмах чешских лет часто рассказывается о событиях в Союзе писателей, иногда о конфликтных ситуациях, о бурных собраниях, о порой резких принципиальных выступлениях Сергея Эфрона, всегда ею одобряемых. «Сережа кругом прав!» – писала она об одном конфликте с Марком Слонимом, подробно аргументируя свое убеждение.
Но больше всего сближала Марину и Сергея в те первые годы вне России сокровенная задача – поведать настоящую правду о роковых годах российской истории, о жизни в красной Москве, о событиях Гражданской войны.
Сергей Эфрон в это время работает над «Записками добровольца».
«Я уже писал тебе, что работаю над книгой. Это не литература.
Часть ее (первая глава, а глав 15) скоро будет напечатана. А осенью, надеюсь, и вся она появится целиком. Ты многое из нее обо мне узнаешь. Книга о прошлом, о мертвых» (Е. Эфрон. 1924, 6 апреля).
«Работаю сейчас над рассказами о „белых“ и „белом“. Я один из немногих уцелевших с глазами и ушами. На эти темы пишут черт знает что. Сплошная дешевая тенденция. Сахарный героизм с одной стороны, зверства и тупость с другой. ‹…› Очень трудно здесь печатать из-за монополии маститых. Но кой-что удается» (Ей же. 1925, 3 ноября).
Он честно ищет и напряженно отстаивает объективную, не искаженную «дешевой тенденцией» правду, резко отталкиваясь от догматизма и упрощенчества обеих сторон (якобы по одну сторону – сплошной героизм, по другую – зверства). Эта позиция