оп и зарево
И про спасение потом.
«Открываешь книгу, оттуда слетает голос…»
Открываешь книгу, оттуда слетает голос,
Разрастается хлебом дивным высокий колос,
Излучает накопленный свет от дневных светил.
Тает мякотью сладкой, словно Господь простил.
Простирается нежной песней строка земная.
Урожай у вас, а у нас еще посевная.
Ах, спасибо, голос, за вина твои и брашна.
Мне в такую завтра дорогу, что страшно, страшно.
По морям, морям мне плыть, по волнам зыбучим.
Расторопным ветром быть тяжеленным тучам,
Плыть на голос, криком немым округляя уста.
И выходить на сушу робко одной из ста.
«А внутри меня кто-то стонет…»
А внутри меня кто-то стонет,
Словно он святого хоронит.
А внутри тебя кто-то плачет,
Будто в сердце грешника прячет.
Вот сойдемся мы и стенаем:
Как друг друга мы понимаем.
Разойдемся, ношей болея,
Думая, кому тяжелее?
А тому, кто, чист от корыстей,
О своем кричит голосистей.
Столько весит голос порою,
Что врастаешь в землю горою.
Встреча выпускников
Когда она вернулась из Берлина, куда свела военная судьба, в ее немецком профиле Ирина не узнавалась вовсе. Худоба, на лбу кудряшка, пиджачки плечисты, поджаты губы, брови словно нить… Ходила мать и охала: фашисты! И каждый час пыталась накормить. А та глядела – еле выносила. Похожая всем видом на змею, на ящерку (сказать кому!) носила на людях брюки! в нашем-то краю!
И обе знали: будет обвыканье болезненным и долгим. Вот тогда раздался им звонок. Сквозь заиканье сказали в трубку: «Встреча сквозь года».
Она ушла на гибель с выпускного. И сотни раз погибла напрочь. Но ей появиться в этой школе снова велели педсовет и гор. РОНО.
Ты думаешь, ей были эти Лены, Варвара, Николай или Андрей по барабану? дескать, перемены такие в жизни, что ауфидерзейн, видали мы, немытая столица, весь этот твой десятый класс в гробу!
Да, ей на фронте снились эти лица, когда спала под грохот и стрельбу!.. где кто сидел… с кем во дворе играла… и наизусть по памяти во сне она их имена перебирала… Такие сны у юных на войне.
И, обойдя руины и ухабы, она дрожала, стоя у стены: да наберется ль дюжина хотя бы таких же вот, вернувшихся с войны…
Чего скрывать? Целехонек и полон, собрался весь ее десятый класс. Не потому что выжили, бесспорен тогда бы был и благостен рассказ. А потому, что в той московской школе учились дети правильных отцов. Никто из них погибельной юдоли не допустил для правильных юнцов.
Могу представить, как, пустые с виду, от натиска не стреляных друзей, катились слезы счастья и обиды по впалым скулам ящерки моей. Не жалко, пусть живут себе, «герои». Но не было прозрения страшней: знать, учат не тому в советском строе, раз вся Россия держится на ней.
«Холмы, с которых спуск уже к волне…»
Холмы, с которых спуск уже к волне,
Сегодня миражом предстали мне.
Я вскрикнула, я ту узнала реку,
Едва взглянув на стылые вверху
Предгорья. Я унюхала калеку —
Паромщика и лодочки труху.
Мне голос был вот-вот с природой слиться,
Как будто так в условии дано:
Идти к реке и мертвой становится,
Поскольку снова жить исключено.
Но холм растаял и река исчезла.
Лишь разболелись чувственные чресла,
И, мне под ноги трудный путь стеля,
Выкидывало небо фортеля.
«Так хочется писать тебе…»
Так хочется писать тебе, что вот не удержалась и пишу. Читай же. Так хочется любить, что небосвод сужается и не пускает дальше пирамидальным куполом своим. Что над вершиной этой пирамиды так ярко светит? Что там, кто ответит? Ответь хоть ты, давай поговорим.
Любовь моя не ведает стыда, поскольку одиночка и тигрица, она – в колодце звездная вода, но если жаждешь, приходи напиться.
По телу пробежит тепло и свет. Не жаждущим не подходи к колодцу. Любовь моя – моя, она дается мне раз в столетье, наполняя, нет, переполняя штольни и волной смывая на пути своем хибары, устроенные женами в стальной стране, где мне не выковали пары.
И вот к концу подходит с мерзлотой очередной столетний поединок. Я наполняюсь влагой золотой, и родники забили сквозь суглинок. Я ногти приготовилась стачать, источники любви ища по нюху, я кожу научилась истончать о воздух, нищий, как пристало