находясь, я вижу, как со стоном
осина разгорается в дожде,
пылая в зеркале оконном.
«Ты легко поднимешь руку…»
Ты легко поднимешь руку
на прощанье, чтоб рассечь
мир на полную разлуку
и на внутреннюю речь.
Беспризорник бьёт небольно
в створ небесного окна,
и звенит в мяче футбольном
ангельская тишина.
И опущенную руку
дождевая ищет нить,
чтобы музыку и муку
навсегда соединить.
«Собака плавает в пруду…»
Собака плавает в пруду.
Я что-то спички не найду.
Вот сигареты, пальцы, губы,
вот берег, лес, плотина, срубы,
вот неба с ласточкой торец,
и с чёрной удочкой отец
стоит над прудом и в пруду
не отражается, покуда
плывёт собака ниоткуда.
А спички – вот, и это – чудо
в две тысячи восьмом году.
«Поговоришь с водой…»
Поговоришь с водой,
вернее – помолчишь.
И чёрно-золотой
качается камыш.
И чёрно-золотой,
как божьи брови, шмель
под страшной высотой
несет виолончель.
«Режет глаза в окошке…»
Режет глаза в окошке —
это распустится
то ли цветок картошки,
то ли капустница.
Бабочка оживает,
распространяясь в ряд,
мечется, пришивает
к воздуху влажный взгляд.
Всё на живую нитку
сшито – не перешить…
Высмотреть эту пытку.
Выплакать эту нить.
«Как долго лошадь пьёт из лужи…»
Как долго лошадь пьёт из лужи:
сначала ноздри, очи, уши
свои, потом кусок небес
и в кромку врезавшийся лес.
И дождь идёт, у нас бывает —
он лупит вкось по пузырям,
и лужа ноздри раздувает
навстречу розовым ноздрям.
Целуйтесь, два лица природы, —
и жажда жизни, и любовь,
пока несут над бездной своды
вода и кровь, вода и кровь.
«Уши, особенно мочки…»
Уши, особенно мочки,
мёрзнут сегодня с утра.
Мёртвая бабочка в бочке.
Осень, однако. Пора.
Думаешь странные строчки —
Боже, какого рожна:
мёртвая бабочка в бочке —
может, живая она…
«Трава сказала – умираю…»
Трава сказала – умираю,
и в ледяном её аду
я босиком иду к сараю —
как по стеклу в стекло иду.
Похолодало – всё прошло.
Какое счастье жить без чуда.
Какая русская простуда.
Какое мягкое стекло.
«А смерть осиной…»
А смерть осиной
не отдаёт —
сугроб гусиный
сюда плывёт.
С