Для меня этой точкой стал аэропорт. Я приезжаю сюда в состоянии полного раздрая, например, как сегодня. Не знаю почему, но здесь мне проще думать. Я могу часами смотреть на взлетные полосы из-за призрачного стекла здания. Слушать нетерпеливый гул взлетающих самолетов и усталость садящихся. Есть какая-то вселенская умиротворенность в объявлении рейсов… Людях… Чемоданах. То тут, то там у стоек регистрации возникают спонтанные толпы, рассасываются, возникают снова, бегут опоздавшие и все это подчиняется приятному голосу, сочившемуся из динамиков.
Поднимаясь по узкой движущейся лестнице в зал ожидания, я вспомнил, как в детстве называл ее «экскалатором». Мама сердилась, поправляла меня, но я упорно добавлял лишнюю «к». В таком виде слово представлялось мне более солидным и весомым, да и произносить его так было значительно легче.
Но вот на втором этаже появилась моя голова, а следом и весь я.
Найдя себе укромное местечко помягче и поближе к окну, я расположился с комфортом и был готов подумать. То, что произошло сегодня со мной в больнице, не вписывалось ни в какие рамки. Пациент был жив, хотя фактически он был мертв. Мы бились за парня и победили. Я был абсолютно уверен, что умирать ему рано, и оказался прав. Я его спас? Надо бы радоваться. Я выиграл! Вот только одно меня смущало, откуда появилась эта уверенность. Уверенность, озноб и липкий пот. Мысли прыгали, как оголтелые белки по веткам. Они играли в непонятную и раздражающую чехарду, но поймать хоть одну за хвост никак не удавалось. «А ведь ты влип, Минашев, реаниматор хренов – равнодушно подумал я про себя. – Серьезно влип и, похоже, уже давно». И все же надо будет нормально поговорить с врачом, что его принял. Сегодня это не получилось.
***
Мы лежали в темноте, обнявшись. За окном то вспыхивали, то гасли огоньки семейного уюта в доме напротив. Справа в наше окно робко заглядывал свет уличного фонаря и по двору изредка проезжали машины.
Мы лежали в темноте. Анюта уткнулась мне носом в ложбинку между плечом и шеей. Я обнимал ее за плечи. Лежать так мне было неловко и не удобно – рука стала затекать, но двигаться не хотелось. Я смотрел в окно и пытался сложить мигающие огоньки в картинки, но картинки распадались, не успев сложиться. Аня лежала и тихонько сопела, как обиженная мышка. Каждый думал о своем. Я, например, о том, могут ли мышки обижаться, а если могут, то на что именно.
Сквозь вечерний шум пробивалось мерное дыхание ночи.
Спать не хотелось. Я пошевелил затекшей рукой.
Захотелось поговорить.
– О чем ты думаешь?
– О снах, – с готовностью сказала Аня, словно только и ждала этого вопроса. – Мне редко снятся сны. А вот тебе снятся сказки, истории всякие, кошмары… Конечно, мне бы не хотелось, чтобы мне снились кошмары… Но почему так?
– Мне часто снятся очень странные сны. Истории, как ты говоришь. Только иногда кажется, что они реальные. Ну, во сне кажется, что они реальные. Просто есть сны, когда ты их видишь и понимаешь, что