окна мастерской, она же моя теперешняя квартира, видно белое, под ровным серым небом, бесконечное полотно замерзшего Финского залива. На белом – мелкие черные запятые, лыжники и рыбаки, потерявшиеся в чуждом пустом пространстве. Брожу по комнате, пытаясь заново воскресить, извлечь из закоулков памяти осколки того, что растворено в мутном киселе ускользнувшего времени. Холодно. Большие окна плохо обороняют от давления западного ветра. На мне валенки и толстый свитер.
Когда-то давным-давно писал я воспоминания, а разогнавшись, вознамерился сделать из них роман. Написал несколько глав. Но не окончил, текст этот был заброшен и забыт на годы. Мешало разное. Долго болела, а потом умерла мама Нина. Тянулись хлопоты с докторами, больницами и сиделками, потом с местом на кладбище и установкой памятника. Стало не до писанины, хоть к матушкиной кончине относился я как к непременной неизбежности, ибо был уже в том возрасте, когда и собственное исчезновение не кажется невероятным. Требовались деньги, я много работал, соглашался на всякую дрянь, лишь бы платили. Через год после мамы Нины внезапно умерла Ванда, а была она на двадцать лет меня моложе. Как передать словами, что я чувствовал в эти годы? Жизнь ломалась, пустела, иссякала, теряла смысл, становилась бесприютной. Зачем жить, не отправиться ли в то самое путешествие вслед за любимыми? Но включился привычный внутренний автомат – работа. Она остановила, спасла. Еще – перемена места. Через несколько лет после того, как меня покинула Ванда, я переезжал сюда, на Васильевский остров. Разбирая, просеивая накопленное с годами пыльное барахло, наткнулся на папку с теми давними, пожелтевшими то ли мемуарными, то ли романными листками и решил продолжить, а если получится – завершить эти воспоминания. Именно воспоминания, отбросив потуги на роман. Однако некоторые куски из несостоявшегося романа показались мне неплохими, внятными, а кроме того, ныне моя память ослабела, и я решил, что ясные эти фрагменты можно сохранить, ничего в них не меняя.
Когда Петя Воскресенский стал взрослеть, прилипла к нему кличка Питон. Друзья и прочие знакомые люди прозвали его так, наверное, не за злобные проделки, не за извилистую хитрость, присущую страшному сказочному змею, а просто по некоторому созвучию с именем. Есть такие уменьшительные мужские имена, которые кажутся уместными только дома, среди родных. А у нынешних резких молодых друзей они, как теперь говорят, не катят. Да и у прежних были непопулярны. Митя, Вася, Леша. А Петя и вовсе несерьезно. С другой стороны, полное имя Петр – излишне торжественно, официально и торчит медным имперским столбом. Словом, со временем из Пети получился Петой, а потом в силу фонетических особенностей русского языка – Питон.
А в сорок пятом были рельсы. Ползет двенадцатый трамвай, рельсы, будто полотно из рулетки, вытягиваются из-под третьего вагона, из-под еще не Питона, но мальчика Пети, прилипшего к стеклу последней площадки, уползают, уползают вдаль. Между рельсов – булыжники. Почему не задевают их колеса, почему не прыгает, не трясется вагон, только вздрагивает там, где одна рельсовая железка сменяет другую? Непонятно. Вдруг наконец-то