гараже, по вечерам, Семен Дементьич уходил в клуб. Виновата ли была неудобная комната или просто в пожилом человеке, в ремонтере автомашин, вспыхнула неутоленная страсть к театральному действию – неизвестно. Но он и впрямь «пошел в актеры» и чуть ли не каждый вечер, до часу ночи, проводил в клубе.
Дома обычно сидела только его жена, Варина мама.
Варя же приходила домой после занятий на курсах, в девять вечера, и сейчас же ложилась спать. Она спала до четырех утра.
А в четыре часа, когда спит еще весь дом, она просыпалась и, пользуясь тишиной, готовилась к следующим занятиям на курсах. Она собиралась поступать в институт.
В эти же предутренние часы она подготавливала задания Добрякову и другим групоргам.
И так они жили – Варя, Варин отчим и мать.
Жизнь эта в проходной комнате не сильно огорчала их. Они спокойно работали, думали, учились и надеялись на лучшее. Ничего не поделаешь. В Москве пока тесно.
Управдом говорил:
– Вы представляете, я сам, собственно говоря, живу в клетушке.
В Москве была осень, сухая, безветренная. Хорошая, теплая осень. Варя Лугина шла с Добряковым под руку по парку имени Горького, по свежеопавшим листьям.
Добряков рисовал увлекательную картину. Он теперь уже не групорг. Его перевели в другой цех. Он теперь опять просто токарь, так что Варя может не думать, что их кто-то заподозрит в кумовстве. Они могут жить вместе, тем более что начальник цеха обещал выхлопотать комнату Добрякову.
Это будет большая комната, метров на тридцать, как он думает. Он видел уже эту комнату в новом доме. Если Варя хочет, пусть берет к себе мать и отчима. Они будут жить все вместе. Он одинокий человек, Добряков. Он давно уже живет на койке. А теперь он будет жить в семье.
– Я думаю, Варя, что нам надо зарегистрироваться. Будем жить как люди. Вдруг ребенок…
– Уже, – сказала Варя и опустила глаза. – Я чувствую…
Добряков в одну минуту переменился. Он стал серьезнее в эту минуту. Добряков поцеловал жену в висок и сказал деловито:
– Только ты не бегай, Варя…
И потом много раз он повторял эту просьбу. Говорил он с нежностью, с еле заметным волнением. Казалось, его нельзя заподозрить ни в чем. Но Варя заподозрила. Она спросила:
– В чем дело? Мне не бегать нельзя. Я работаю. И это мне не вредно. Чего же ты волнуешься?
И Добряков доступно объяснил:
– Я как тебя увижу с чужими парнями, у меня даже сердце как-то не в порядке… Я не могу…
– Какие же они чужие? – наивно сказала Варя. – Они же комсомольцы! Я должна с ними разговаривать.
– Все равно, – сказал Добряков, – я страдаю…
Варя засмеялась.
Она не могла привыкнуть не смеяться над мужем. Она всегда смеялась. Правда, беззлобно, любя.
Но Добрякова эти чуть заметные насмешки раздражали все больше.
Этот смех, казалось ему, разделяет их. Он не чувствует, что жена близка ему, что она под веселую руку не высмеет его когда-нибудь и при посторонних людях.
И если раньше ему нравилась ее самостоятельность, то теперь