земляков, главным из которых числился Илья Коноплёв. Следующим пунктом постановления схода было – выселение этих пятерых земляков, вошедших в число плохих людей. И тут большинство, то есть правильные и хорошие люди, согласилось с уполномоченными и комбедом.
Выселяли семьи на их же подводах в сопровождении красноармейцев, которым почему-то было приказано примкнуть к винтовкам штыки.
– Никто на Илюху не гнул спину, а за выселение проголосовали все, – заметил во время ночёвки Иван Голятин, устраиваясь возле своей подводы на потнике. – Угрюмый был мужик, как ночь, но и работал, как сумасшедший.
Подводы, как и привыкли, обозники поставили вкруг, в центре полыхал огромный костёр. Застреноженных коней пасли по очереди. Мелькают тени и слышатся голоса. Ночь звёздная и лунная, до самого горизонта видны нескончаемые сопки и горы, покрытые тайгой.
– Далеко сейчас Илюха, в тайге, поди! Спокойней без него стало в деревне, – ответил кто-то из темноты, от другой телеги.
– Да ты и без Илюхи лодырничал, – рассмеялся Иван Голятин.
Рано утром обоз снова заскрипел всеми втулками, зазвенел упряжью и двинулся в путь…
В Сретенске, на площади у станции, где грузили хлеб в красно-коричневые вагоны, сгрудились в очередь и почти смешались подводы нескольких обозов, а это более сотни телег. Над площадью стоял морозный пар от дыхания множества коней и людей, который клубился и смешивался с паровозным дымом. Сливались запахи железа и угля, хлеба и упряжи.
Сразу за площадью начинались красивые каменные дома, говорили, что половина из них принадлежит евреям. Из дверей некоторых домов несло аппетитными запахами кухни, иногда оттуда вываливались пьяные армяки и полушубки, подпоясанные кушаками. Там были трактиры.
Аргунцы поначалу растерялись и оробели, но попривыкнув, разобрались с очередью и покорно ждали погрузки, поглядывая в сторону трактиров.
Неожиданно они разом услышали голос Ивана Голятина:
– Мужики, гляди! Никак Илюха Коноплёв!
Илья Ермолаевич Коноплёв, как и в былые годы, в овчинном полушубке, монгольском малахае и унтах, шёл вдоль обоза, проверял упряжь, телеги, лошадей. Осматривал лошадь с бабок до ушей, заметив потёртость на груди или туго затянутый чересседельник, недовольно качал головой, поправлял. Вид у него был озабоченный и удручённый.
Аргунцы обомлели. Они же выселили Коноплёва летом, а сейчас поздняя осень. И вот он, собственной персоной, осматривает своих коней и телеги.
– Колька! – Крикнул он громко Николаю Коноплёву, который приходился ему троюродным братом. – Поставь у телег троих помоложе, а остальных – в трактир. Приглашаю.
– Ты это… как… Как ты оказался здесь? – заикаясь, спросил кто-то из мужиков, когда обозники заняли все лавки и столы ближнего трактира.
Все чувствовали себя скованно и неловко. Стыдились что ли?
– Ты ли это… Илюха?
– Говорили же… у Енисея…
– Илюха,