а потом – от тюрьмы недалеко, на Малых Каменщиках. Ты здесь как оказался?
– Да так же, как и ты: ранили, очухался – уже под дулом. Вот коротаю дни… Надоело… Может, на работу в Германию отправят – посмотрю, как живут фрицы. Тут приходил один, уговаривал, да что-то он мне не понравился, похоже, врал много. Мордатый такой, откормленный. А ты о чем хлопочешь? Тоже агитируешь?
– Да нет, земляков ищу, чтоб по душам поговорить.
– Ну, земляков, кроме меня, пожалуй, больше не найдешь – лагерь опустел, я здесь почти всех знаю, а вот «по душам», чтоб от твоих речей не отворачивались, поговори вон с тем, что в углу сидит, видишь?.. Он из казаков, к советской власти особой любви не питает… Вон тот еще, с метлой, – он сегодня дежурный – тоже твоего поля ягода… Есть еще человека три, они где-то на работах, я их тебе покажу…
– Спасибо. Тебя как звать-то?
– Александром. Фамилия – Бугасов. А ты?
– А я Борис. Кравченко.
К вечеру в записной книжке Кравченко значилось полтора десятка фамилий бывших красноармейцев, предрасположенных к сотрудничеству с немецкими военными. Большинство из них не подозревало, какую службу представляет молодой человек со скошенными плечами в форме старшего лейтенанта Красной Армии. Скорее, он был похож на вербовщика РОА, отдельная рота которой размещалась, по слухам, где-то в Минске. Под знамена генерала Власова лагерники шли с неохотой. Не потому, что им не нравился сам генерал и его армия, – не хотелось снова на фронт, под пули и снаряды.
На список Кравченко взглянул приехавший вместе с ним в Борисовский лагерь начальник контрразведки «Абверкоманды 103» капитан Фурман. Он слыл одним из тех специалистов, которыми гордился Герлиц: долгое время возглавлял разведкурсы 107-й абвергруппы, забросил за линию фронта не один десяток агентов.
– Интересно… – заметил он, вчитываясь в почерк Кравченко, – в вашем списке в основном солдаты, попавшие в плен до 43-го. Это случайность?
– Нет, герр капитан. На мой взгляд, те, кто оказался в лагерях после поражения немецких войск под Курском, разительно отличаются от пленных 41-го года. Они почувствовали вкус победы, большой победы. Удача под Москвой – не в счет, ее многие расценивали как случайность, как контрудар из самых последних сил. А Курск показал, что армию рейха можно побеждать. Простите, я говорю, наверное, крамольные вещи…
– Продолжайте, мы не на митинге НСДАП и, слава богу, не на допросе в гестапо.
– Для солдат, оказавшихся в плену в 1941-м, сила и непобедимость немецкой армии – аксиома. В их памяти безостановочное бегство полков, дивизий и армий от немецких танковых колонн. Но и это не главное. Они не тронуты советской пропагандой, изображавшей приход Германии на земли Советского Союза как бесконечную череду зверств и преступлений; они не видели фотографии сожженных деревень и повешенных стариков. В них, возможно, еще живет обида поверженного соперника, но нет гнева оскорбленного и униженного народа. В них нет того, что есть в сегодняшних пленных.
– Да