1831 год. Два тульских мальчика сидят в своих имениях: Феде девять лет, а Лёве не исполнилось ещё три года. Лёвина мать умерла год назад, Федины родители ещё живы.
И вот Федя проходит по оврагу, выламывает себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек, а хлысты из орешника так красивы и так непрочны, куда против берёзовых. Занимают его букашки и жучки, он их собирает, разглядывая маленьких проворных красно-жёлтых ящериц с чёрными пятнышками. Грибов тут мало; за грибами надо идти в березняк, и он уже собирается туда пойти, потому что ничего в жизни он так не любит, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ёжиками и белками, с его столь любимым им сырым запахом перетлевших листьев.
И вдруг среди глубокой тишины Федя ясно и отчётливо услышал крик: «Волк бежит!»…
Он выпадает из рощи прямо на поляну, к пашущему мужику. Тот останавливает лошадь и смотрит на барчука, вцепившегося одной рукой в его соху, а другой – в рукав крестьянской рубашки.
– Волк бежит! – кричит мальчик.
– Где волк?
– Закричал… Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит»…
Тогда мужик бормочет:
– Что ты, что ты, какой волк, померещилось, вишь! Какому тут волку быть! Ишь ведь испужался, ай-ай! Полно, родный. Ишь малец, ай! Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись.
Мужик гладит мальчика по щеке, и тот постепенно успокаивается.
– Ну, я пойду, – говорит Федя, вопросительно и робко смотря на него.
– Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! – говорит мужик с той улыбкой, которую Федя спустя сорок пять лет определяет как материнскую, – ну, Христос с тобой, ну ступай, – и крестит его, и сам крестится.
Федя идёт, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей же всё стоит и смотрит ему вслед, каждый раз кивая головой, когда мальчик оглядывается. Мальчику немного стыдно за свой испуг, но идёт он, всё ещё побаиваясь волка, пока не поднимается на косогор оврага, где испуг проходит совсем. Оба мальчика – и тот, что живёт в Ясной Поляне, и тот, что живёт в деревне под Зарайском, – находятся вне Москвы, по ту сторону Оки.
Архитектору бы эта мысль зачем-нибудь пригодилась.
Но Ясная Поляна, из которой потом убежал второй мальчик, стала большим музеем, а вот Даровое – вовсе нет, несмотря на то что мужик по имени Марей дорогого стоил для русской литературы.
Судьба музея – сложная штука. У Толстого была целая семья, шотландский клан, который и тогда шёл по жизни кучно, и существует сейчас, и пребудет вовеки.
И как Толстой ни беги из него, убежать не мог. Достоевский же человек частный, противоположный большим группам людей.
Имение в Даровом, близ города Зарайска, кстати, никуда не исчезало из семьи, им владела сестра мальчика Феди, а затем – её дочь. В двадцатых она отдала в московский музей какой-то шкаф, что помнил Федины рубашки. Умерла она, кажется, году в 1929-м.
После этого знаменитая сказка, которой до сих пор мучают детей в музыкальных школах, должна была бы называться