и золотистые стройные бедра, сулившие необычное наслаждение, и жадные красные губы, и магнетические глаза, насмешливо сверкавшие из золоченых прорезей на масках, словно все его самые смелые мечты вдруг шагнули из сна в реальность.
Царицы, словно они и вправду были всего лишь мороком его воспаленной похоти, прошли мимо, обратив на него внимания не больше чем на предмет мебели, они не спеша расположились на невероятных размеров ложе, стоявшем у стены, наливали вино в хрустальные фужеры и продолжали без умолку болтать. Они говорили на греческом, мешая его с английским и еще каким-то языком, которого Мариос не знал.
Нужно было сказать что-то, как-то начать разговор, но от возбуждения и от необычности ситуации язык превратился в бестолковый кусок сухой фанеры, а под мышками растекались темные круги. Он так и стоял молча, без движения, с приоткрытым ртом и возмутительно натянутыми спереди штанами, мысленно входя в каждую из цариц по очереди и не в силах остановиться. Он не знал, сколько времени прошло, в голове ухало с каждым ударом сердца, а фантазии становились все смелее, в тот момент, когда о нем наконец вспомнили. После краткого перешептывания и последовавшего за ним дружного смеха одна из цариц впервые обратилась к нему неожиданно резким тоном, требующим беспрекословного подчинения:
– Подойди! Живо!
Мариос хотел было ответить что-нибудь резкое и остроумное, как ему всегда удавалось в моменты, когда нужно было поставить на место какую-нибудь кареглазую нахалку у входа в ночной клуб, но вместо этого он лишь промямлил что-то и подошел к роскошному ложу, нелепо подволакивая ногу из-за своего вздыбленного жеребца, рвущегося наружу через штаны. От этих женщин исходила такая притягательная власть, что он немедленно почувствовал себя жалким и ничтожным посмешищем в этой грязной одежде, которую он не снимал больше суток, неспособным выдавить из себя ни звука перед уверенной и равнодушной мелодичностью их голосов, плавностью движений их ухоженных тел, таящих силу и угрозу, словно у крупных хищников.
Но Мариос позабыл даже свой стыд, когда почувствовал, как Царицы, не отвлекаясь от разговора, небрежными движениями принялись снимать с него одежду. Десяток рук, словно змеи, сколь-зили по нему, словно проверяя крепость его мускулов, лаская его кожу. Случайные прикосновения их нежных пальцев обжигали его раскаленным железом, их равнодушные взгляды, скользящие по его телу, хлестали словно плети, а когда он почувствовал, как нежные руки сомкнулись на его члене, что-то надорвалось внутри, и стало невозможно терпеть эти ласки, каждый раз мучительно замирающие за секунду до конца. Он стонал и рычал, дурея от их равнодушия и надменной небрежности, пока, наконец, не выдержал и попытался вмешаться руками в их издевательские пасы, лишь бы скорее достигнуть сладкого предела, за которым вспыхнуло бы ослепительным взрывом освобождение от всего.
Но его остановили. Одна из цариц неожиданно сильно и резко ударила его по шее ребром ладони, так, что правая