ответил я.
Это была пустынная автобусная остановка под сквозным павильоном. С одной стороны к ней подбирался пустырь, с другой – старенькие двухэтажки. Остановка была безлюдна, маршрутка здесь курсировала изредка, казалось, на неё мало кто надеялся.
– Когда туда доберётесь, ты, – Лев Дмитрич нацелил свой толстый указательный палец на Толика, – упадёшь… Валя, не пропусти момент, чтобы он в самом деле не ударился головой… Тебя начнёт тошнить, возможно, что сознание слегка потеряешь, общая слабость… А ты, Валя, тут же вызываешь «скорую». Говоришь: сын упал головой о бордюр, поскользнулся, его тошнит, сознание потерял. Срочно! Остановка: «4-й квартал»! Чтоб они не плутали. Приедут быстро, дорога сюда свободна…
Мы с Толиком переглянулись. Мы с ним даже мысленно, казалось, переговорили. Может, не затевать это медицинское жульничество, а честно отслужить? Но и под армейскую лямку, я так понял, Толику не хотелось.
– Лучше на моей машине его до больницы довезти.
– Нет, лучше пусть они вас с улицы возьмут. Так будет лучше! Машину пока свою оставь. – Лев Дмитрич потёр свои руки. – Ну чего, ещё пятьдесят грамм – и вперёд…
– Не надо, Лев Дмитрич… Дело нешуточное.
– Ладно, потом вмажем… – Доктор взглянул на Толика. – Сколько ты весишь?
Толик робко произнёс. Лев Дмитрич что-то прикинул, сказал обыденно:
– Штаны спусти… – И вытащил из стеклянного шкафа шприц и ампулу.
Почему? Почему я не остановил ни Толика, ни доктора-прохиндея?! Тысячи раз я задавал себе этот вопрос: ведь драма вершилась на моих глазах, и не с кем-нибудь – с моим сыном! В какой-то момент мне показалось, что Толик сейчас рванёт из кабинета, но этого не произошло. Укол был сделан. А дальше случилось непредвиденное: до остановки с Толиком мы не дотянули. Где-то на полпути Толик вцепился в мой локоть.
– Пап, – прошептал он. – Мне плохо. Всё, не могу больше…
Он полностью обескрасился в лице, закачался, у него подкосились колени, он сильнее вцепился в мою руку, но потом отпустил руку и повалился на землю, на обочину, в весеннюю грязь.
Ещё через минуту его стало тошнить, он стал сучить ногами, извиваться на земле, вернее, в грязи, как в агонии, хватать бессознательно меня за ноги.
Я вытащил телефон, позвонил Льву Дмитричу:
– Лев Дмитрич, он упал, его рвёт, он умрёт сейчас. Чего делать?!
– Делай, как я сказал! Вызывай «скорую»!
Собрав волю, я позвонил в «скорую» и, стараясь не орать, вызвал «неотложку». Я не помню, не знаю, сколько минут продолжалось это преступление против своего собственного сына, но в эти минуты пролетела вся моя жизнь: от корки до корки. Она прочиталась как бы мной не на первом плане, а на втором. На первом – предо мной лежал Толик, в блевотине, в корчах, в грязи, бледный, казалось, за минуту до предсмертного вздоха. А жизнь моя опять представилась пустой, глупой и преступной. Даже гадюка-мысль посетила меня: «Если сейчас Толик умрёт на твоих глазах, тебя