далеко не такое сокровище, как ты, видимо, считаешь!
– Я же сказал, что не желаю говорить об этом сейчас, среди ночи. Мы оба устали…
– Говори за себя!
– Ну хорошо, я устал…
Но было уже слишком поздно: она во что бы то ни стало вознамерилась устроить сцену. Он попытался отмалчиваться, но она твердила, что он никогда не задумывался, каково приходится ей, и что это значит – сознавать, что он не принадлежит только ей никогда, ни единой минуты. Он пытался спорить, и она надулась. Он закричал на нее, и она разразилась слезами и всхлипывала, пока он не выдержал, не схватил ее в объятия и не начал успокаивать и извиняться. И только теперь взгляд ее зеленых глаз стал зыбким, плывущим, она воскликнула, что он даже не представляет, как она его любит, и подставила губы (уже без алой помады, которую он никогда не любил), чтобы он ее поцеловал. «О, Руперт, милый! О-о!» – и он откликнулся на прилив ее желания собственным, поцеловал ее и уже не мог остановиться. Даже по прошествии трех лет брака он по-прежнему боготворил ее красоту и, отдавая ей должное, старался не замечать все остальное. Она еще очень молода, сказал он себе, как и множество раз до этого в таких же случаях, она повзрослеет, и он решительно отказывался размышлять о том, что это может значить. Только после занятий любовью, когда она была вся нежная, томная и немыслимо прелестная, он мог позволить себе сказать: «Знаешь, ты все-таки эгоистичная девчонка» или «Ты безответственна, как ребенок, а жизнь – это не только развлечения и забавы». Кротко глядя на него, она виновато отвечала: «Да, про себя я знаю. И понимаю, какова жизнь». Было уже четыре часа, когда она повернулась на бок, и он наконец смог уснуть.
Рейчел Казалет всегда просыпалась рано, но летом, да еще за городом – вообще в самую рань, с первым рассветным щебетом птиц. Потом в наступившей тишине она пила чай из термоса, приготовленного у постели, съедала печенье Marie, прочитывала очередную главу «Спаркенброука», который, по ее мнению, был слишком насыщенным эмоционально, но хорошо написанным. А потом, когда яркий серый утренний свет начинал наполнять комнату (она спала с незадернутыми шторами, чтобы впустить как можно больше свежего воздуха), а свет лампы на тумбочке у кровати становился в сравнении с ним грязновато-желтым, почти болезненным, она выключала лампу, выбиралась из постели, надевала шерстяной халат и растоптанные шлепанцы (удивительно, что они в конечном итоге приобретают форму бобов), тихонько проходила по широким спящим коридорам и спускалась на три ступеньки к ванной. В этой комнате, обращенной к северу, стены были отделаны сосновыми панелями на шпунтах, выкрашенными в темно-зеленый цвет. Здесь даже в разгар лета было холодно, как в кладовке, и в целом комната напоминала денник титулованного жеребца. Ванна, стоящая на чугунных львиных лапах, была в зеленоватых пятнах окиси от воды из древних медных и фарфоровых кранов, прокладки которых вечно подтекали. Рейчел пустила воду в ванну, разложила пробковый коврик и заперла дверь. Коврик был покоробившимся, поэтому спружинил, когда она встала на него; однако ванная по-прежнему считалась детской, а дети, как правило, не замечают таких мелочей. Дюши