мое как бы несколько отдалилось и существовало чуть в стороне от меня подлинного, мысли и последовавшие слова исходили словно откуда-то со стороны, а само истинное мое «я», замкнувшееся во внезапной скорби, не хотело ни мыслить, ни произносить слов.
– Чего ты так испугался, Митя? – спрашивал мой испуганный голос. – Какой ты, оказывается, впечатлительный, старик. Извини… Вот чепуха вышла, черт побери, – лепетал голос дальше…
Акутин не отвечал, все также странно глядя на меня. Приподнялся и сел, вздохнул глубоко и прикрыл двумя руками лицо, словно скрывая нахлынувшие слезы. Однако он не плакал – посидел минуту неподвижно, отнял руки от лица и полез с тахты. Я протянул ему кружку с водой.
– Выпей.
Акутин отвел мою руку и, обойдя меня, направился к лестнице.
– Митя, ну что случилось? Неужели ты костяшек пустых боишься? – спрашивал я, удерживая его за плечо. – Или обиделся на меня? За что?
Он остановился и, повернувшись, спокойным взглядом окинул полки с черепами. Затем открыл рот, беззвучно пошевелил губами и, опустив глаза, уныло потупился. Не знаю почему, но мне это показалось настолько смешным, что я расхохотался и расплескал воду из кружки. Акутин вновь внимательно, серьезно посмотрел на меня и стал спускаться с лестницы. Я уже не мог остановиться и смеялся до слез со странными для меня самого подвизгиваниями и всхлипываниями, вылил остатки воды на ковер и с пустой кружкой в руке поплелся вслед за Митей. Внизу, в полутемном проходе, я, с трудом одолев свой смех, попытался удержать его, доказывая, что уже поздно, погода на улице плохая, ехать далеко, уж лучше бы он остался ночевать. Но Акутин молча остановился у входной двери с видом терпеливого ожидания и не поворачивался ко мне. Я вынужден был постучаться в комнатку к Трычкину, и тот, в солдатских кальсонах и синей майке, в тапочках на босу ногу, вылез из своей берлоги с грозным ворчанием и загремел ключами.
– Не запирай, Федот Титыч, я скоро приду, – сказал я.
– А хотя бы и совсем не приходил, чертяка непутевый, – чертыхнулся страж, зябко переминаясь на месте.
– Спокойней, Трычкин, – осадил я ворчуна, постаравшись придать голосу насмешливо-уверенный тон Маро Д. – Провожу человека и вернусь.
– Я вот скажу завтра самой, что ты пьянством здесь занимался, Георгий, – пригрозил мне старик, прежде чем закрыть за нами дверь.
Мастерская Маро находилась в одном из новых районов Москвы, занимая половину большого павильона со стеклянными крышами для верхнего света; вторая половина принадлежала пейзажисту Хорошутину и была отделена штакетником; а весь участок, переданный мастерским, был огорожен металлической сеткой. Я никогда не видел, чтобы пейзажист прогуливался по своей половине участка, там вообще незаметно было никаких признаков жизни, а в этот поздний час – около одиннадцати ночи – в дождливой осенней теми двор, и дорожки, и огромные темные окна производили довольно мрачное впечатление. Мы с Акутиным вышли за калитку,