бросил жену вскоре после рождения сына, хотя с тех пор еженедельно присылал по двадцать пять долларов переводом. Отца Сэмми узнавал по горьким повествованиям Этель Клейман и редким обманчивым фотографиям, которые Молекула иногда прикладывал – вырезал из раздела «Досуг» газеты «Трибюн» Хелены, или «Газетт» Кеноши, или «Бюллетеня» Калгари и, сдобрив сигарным пеплом, запихивал в конверт с оттиском бокала и названием некоего плюс-минус клоповника. Все это копилось у Сэмми в синем бархатном мешке для обуви, который он, ложась спать, совал под подушку. Ему часто снились яркие сны о мускулистом человечке с гондольерскими усами – человечек умел поднять над головой банковский сейф и побеждал тяжеловоза в перетягивании каната. Рукоплескания и почести, описываемые в вырезках, а также имена европейских и ближневосточных монархов, каковые всем этим награждали Могучую Молекулу, с годами менялись, но по сути липовые факты его биографии оставались неизменными: десять одиноких лет за штудированием древнегреческих текстов в пыльных библиотеках Старого Света; долгие часы каждодневных болезненных тренировок с пяти лет, диета, состоящая исключительно из свежих бобовых, морепродуктов и фруктов – всё в сыром виде; целая жизнь, посвященная тщательному воспитанию чистых, здоровых, ягнячьих мыслей и полному воздержанию от пагубного и аморального поведения.
Год за годом Сэмми по капле выжимал из матери скупые, бесценные сведения об отце. Сэмми знал, что Молекула – свой сценический псевдоним получивший оттого, что в золотых баскинах из ламе до середины икры ростом был чуть меньше пяти футов и двух дюймов, – в 1911 году, при царизме, сидел в одной камере с политическим, цирковым силачом из Одессы по имени Товарняк Бельц. Сэмми знал, что анархо-синдикалист Бельц, а вовсе не древние мудрецы из Греции, тренировал тело отца и научил его воздерживаться от алкоголя, мяса и азартных игр – на манду и сигары ограничения не распространялись. И Сэмми знал, что в Альтера Клеймана, который только что прибыл в страну, торговал льдом, а на досуге грузчиком таскал пианино, мать влюбилась в «Салуне Курцбурга» в Нижнем Ист-Сайде в 1919 году.
Миссис Клейман вышла замуж под тридцать. Она была четырьмя дюймами ниже миниатюрного мужа, мускулистая, с угрюмым подбородком и бледно-серыми глазами цвета дождевой воды в миске, оставленной на подоконнике. Черные волосы она стягивала безжалостным узлом. Сэмми не умел вообразить свою мать, какой та, вероятно, была летом 1919-го, – стареющая девица, опрокинутая и унесенная внезапным порывом эротических ветров, завороженная жилистой рябью рук лихого гомункула, что, подмигивая, носил стофунтовые колоды льда в сумрак салуна ее кузена Льва Курцбурга на Ладлоу-стрит. И не то чтобы Этель была бесчувственна – напротив, по-своему страстна, подвержена приступам слезливой ностальгии, легко гневалась, а от дурных вестей, неудач или счетов врача погружалась в глубокие черные расселины ледяного отчаяния.
– Возьми меня с собой, – сказал Сэмми отцу как-то вечером после ужина,