никакого движения. Я высунулась из-под руки грека, чтобы посмотреть, кто подал спасительный голос, но грек крепко держал меня.
– Не вырывайся, не крути носом! – прохрипел он.
Снова донесся голос, несомненно с расстояния:
– Англичанка?.. – Он вдруг замолк. – Что ты там с ней делаешь? С ума сошел! Давай ее сюда.
Грек несколько помедлил, потом сказал угрюмо на приличном английском, но с сильным акцентом:
– Идем со мной! И больше не верещи. Еще пикнешь – прибью. Будь уверена. Терпеть не могу таких женщин!
Я постаралась кивнуть. Он убрал руку от моего рта, ослабил хватку, но не отпустил, продолжая держать меня за запястье.
Он нагнулся поднять нож и махнул назад в сторону скал. Я обернулась: никого не было видно.
– Туда, – сказал грек и дернул головой в сторону пастушьей хижины.
Хижина была мерзкая. Дверной проем зиял неприветливой чернотой. Грек втолкнул меня перед собой по притоптанной пыли, и вокруг наших ног, жужжа, закрутились мухи.
Сначала я ничего не видела. После яркого света дня хижина внутри казалась довольно темной, но когда грек пропихнул меня дальше внутрь, в потоке света из дверного проема я смогла разглядеть даже самые дальние уголки. В правом углу, в стороне от двери, лежал мужчина. Его примитивное ложе состояло из каких-то растений, возможно папоротников или сухих веток кустарника. Больше в хижине ничего не было, кроме нескольких грубо отесанных кусков дерева в другом углу. Это могли быть детали примитивного пресса для сыра. Вместо пола утрамбованная земля, местами сквозь ее тонкий слой кое-где проглядывал камень. Овечий помет давно высох и не доставлял неприятностей, но в хижине пахло болезнью.
Когда грек втолкнул меня внутрь, лежащий человек поднял голову, прищурил против света глаза. Движение, как бы незначительно оно ни было, казалось, далось ему с трудом.
Он был болен, очень болен, – чтобы понять это, не надо было видеть неумело наложенных, жестких от засохшей крови повязок на левой руке и плече. Его обросшее не менее чем двухдневной щетиной лицо было бледно, щеки ввалились, а кожа вокруг глаз, блестевших подозрительно ярко, потемнела от боли и жара. На лбу у него была кровоточащая рана, волосы над ней слиплись, и к ним пристали соринки от его ложа.
Что же до остального, то он был молод, темноволос, голубоглаз, как многие жители Крита, и, если бы его помыть, побрить и если бы он был здоров, то выглядел бы довольно представительным мужчиной. Его нос и рот свидетельствовали о незаурядной энергии, руки были, несомненно, умелые, и, насколько я успела заметить, физически он был достаточно крепок. Надетые на нем темно-серые брюки и рубашка, когда-то белая, сейчас были грязные и рваные. Единственной постельной принадлежностью служила сильно потрепанная штормовка – старенькая куртка цвета хаки, предположительно принадлежащая человеку, который напал на меня. Больной прижимал ее к себе, как будто ему было холодно.
Он прищурил свои светлые глаза, присматриваясь ко мне и, по-видимому, собираясь с мыслями.
– Надеюсь,