Так же, как и я, он попался в медвежий капкан и не смог выбраться. И поневоле стал двойником, начал предавать своих ребят. И в результате оказался под колесами…
И так же точно, как и меня сейчас, завлекла, заманила парня Клавка.
Любопытное обстоятельство: во всех сомнительных ситуациях так или иначе всегда присутствовала она… Постоянно получалось так, что Грач сначала наведывался к Клавке, а затем уже появлялась милиция.
И он мог вообще никого и не выдавать сознательно. Мог хранить верность ребятам, но, конечно, на вопросы Клавки он отвечал откровенно. А она интересовалась многим… И он ни о чем не думал, не догадывался. Ведь он же ей верил; она же была – „своя"!
А пьянка шла своим чередом. Откуда-то возникла гитара. И под струнный звон, голос Клавки – низкий, чуть задыхающийся – запел:
Ты не стой на льду – лед провалится.
Не люби вора – вор завалится.[12]
Вор завалится, будет чалиться,[13]
На свиданку ходить не понравится…
А я любила вора и любить буду.
Я стояла на льду и стоять буду.
Эх, дождь идет – ураган будет!
А родится сын – он жиган будет…
И Ванька Жид, вскочив, плеснул в ладоши. И крикнул, захлебываясь от хмельного восторга:
– Давай, Чума! Топни ножкой! Спляши! Как встарь, как бывало. – Он потащил меня за рукав: – Ну?
Мне в этот момент – вы сами понимаете – было вовсе не до плясок. И я отказался, сославшись на нездоровье.
– Жаль, – пожал он плечами. И присев на краешек стола, потянулся к бутылке. – Тогда продолжим…
Ландыш поглядел на нас обоих. И спросил, подсаживаясь к Жиду:
– Вы что, давно знакомы?
– Да уж лет шесть, не меньше, – ответил, опорожнив стопку, Иван.
– Где ж это вы снюхались?
– Там, где девяносто девять плачут, а один смеется, – сказал Иван. – Понял? Мы с ним чалились вместе. Сучню резали, понял?
– Ах, так, – протянул Ландыш. И потом, обращаясь ко мне: – Что ж ты, голубок, кривлялся? Почему сразу не сказал? Ты же, оказывается, наш!
„Только не твой, – подумал я, – только не твой…" И я поднялся, потягиваясь. Потер ладонью лоб.
– Что-то мне, ребята, нехорошо, – проговорил я протяжно. – Голова болит… Тошно… Или выпил много? Пойду-ка подышу свежим воздухом.
И затем уже в дверях, вполоборота:
– Ванька, – позвал я, – пройдемся, что ли? Тут от духоты угоришь…
Ландыш проводил меня подозрительным взглядом. Но ничего не сказал. Я ведь уходил не один, а с известным ему человеком!
Выйдя, мы свернули на Абаканский тракт. И некоторое время шагали молча. Скрипел под сапогами гравий. Светились папироски во мгле. Ночь обволакивала нас прохладой и запахами спелых июльских трав.
А в вышине, в лиловой бездне – среди обрывков летящих туч – мерцал оранжевый осколок луны. Он был косой и чуть вогнутый и напоминал наклоненную чашу.
Существует примета: если из такой „чаши" вода,