брызнувший кровью топор из основания короткой, словно бы гофрированной шеи подёргивающейся твари. Отскочил – щупальца ещё шевелились. Перевёл дух. И обернулся.
Мальчишка стоял у воды – с отчаянными глазами, белый, в правой руке, на размахе – камень, ещё один – в левой, готов к броску. Он быстро осмотрел лежащее чудище, потом так же быстро посмотрел на сторка, внезапно судорожно вздрогнул, уронил оба камня – один себе на ногу, второй с плеском упал за спину. И метнулся к кен ло Хеерорду, в два прыжка преодолев разделявшее их расстояние. Сторк еле успел отставить топор и придержать несущегося землянина.
Несколько секунд мальчишка стоял, весь дрожа и вцепившись в сторка, как в ту, первую ночь. Потом кен ло Хеерорд, опомнившись, отвёл руки, отстранил его, легонько тряхнул за плечи и строго спросил:
– Что за новости?
– Я испугался, – землянин глотнул, глаза у него были большими и блестели. – Я за тебя испугался. А сперва просто окаменел. Не знал, что делать…
– То, что ты сделал в конце концов, было весьма удачно и своевременно, – ответил сторк и вдруг понял, что говорит чушь. Он подумал (мальчишка держал его за локти и глотал снова и снова) и сказал: – Спасибо.
– Ты бы и сам справился… – начал землянин, но кен ло Хеерорд оборвал его:
– Не за это. За то, что испугался за меня.
Землянин тихо всхлипнул и уткнулся в сторка лицом. Пробормотал какое-то слово и сам отстранился, глаза были испуганными, но уже иначе, какими-то осторожно-выжидающими. Кен ло Хеерорд не понял – почему…
…И лишь когда они вместе, уже с жаром обсуждая короткую охоту, заволакивали добычу на надутый прицепной понтон – лишь тогда он вспомнил, задумался и определил-таки то слово, выдохнутое ему в локоть.
И не поверил, потому что это было русское слово «папа». То есть – отец.
А такого быть не могло.
* * *
Заант, милый!
Я не знаю, сможешь ли ты простить ту юную дуру, которой я была. Я оставалась дурой до последнего, до твоего письма, над которым плакала всю ночь. Будь проклята моя гордость, отнявшая у нас эти годы! Не было дня, чтобы я не рвалась написать тебе, но каждый раз гордость поднимала шерсть: слово сказано, он ушёл, забудь!
Я не могла забыть и не могла написать. И выла на башню замка, зная, что ты тоже не напишешь. Ты – такой гордый, такой несгибаемый, такой твёрдый, похожий на камень, из которого вырезал тот цветок.
А ты написал, и моя гордость мурлычет, как виноватая самка накъятт и прячет взгляд.
Заант, мой ветер! Все будут знать только, что это я – я, глупая высокомерная девчонка, а не ты! – пришла с повинной. Я уже сообщила всем, что это я написала тебе первая. Так должно было быть, потому что я виновата в этих годах одиночества.
Заант, цветок цел. Я достала его из тайника и поставила на окно, возле которого увижу тебя. Ты помнишь дорогу к нашему замку. Я и сейчас пишу у этого окна.
Прости меня,