я строил, когда выходил нынче утром из дому! Если у этих двух женщин нечем заплатить, они, конечно, примут меня ласковей, чем отца родного. Уж как графиня начнет фокусничать, какую будет комедию ломать из-за тысячи франков! Приветливо заулыбается, заговорит вкрадчивым, нежным голоском, каким любезничает с тем молодчиком, на чье имя выдан вексель, пожалуй, будет даже умолять меня! А я… – Старик бросил на меня холодный взгляд. – А я непоколебим! – сказал он. – Я появляюсь как возмездие, как укор совести… Ну, оставим мои догадки. Прихожу.
– Графиня еще не вставала, – заявляет мне горничная.
– Когда ее можно видеть?
– Не раньше двенадцати.
– Что ж, графиня больна?
– Нет, сударь, она вернулась с бала в три часа утра.
– Моя фамилия Гобсек. Доложите, что приходил Гобсек. Я еще раз зайду в полдень.
И я спустился по лестнице к выходу, наследив грязными подошвами на ковре, устилавшем мраморные ступени. Я люблю пачкать грязными башмаками ковры у богатых людей – не из мелкого самолюбия, а чтобы дать почувствовать когтистую лапу Неотвратимости. Прихожу на улицу Монмартр, в неказистый дом, отворяю ветхую калитку в воротах, вижу двор – настоящий колодец, куда никогда не заглядывает солнце. В каморке привратницы темно, стекло в окне грязное, как измызганный, засаленный рукав теплого халата, да еще все в трещинах.
– Здесь живет мадемуазель Фанни Мальво?
– Живет, только ее сейчас нет дома. Но если вы насчет векселя, то она оставила для вас деньги.
– Я зайду попозже, – сказал я.
Деньги оставлены у привратницы – прекрасно, но мне любопытно посмотреть на самое должницу. Мне почему-то казалось, что это хорошенькая вертихвостка. Ну вот. Утро я провел на бульваре, рассматривая гравюры в окнах магазинов. Но ровно в полдень я уже проходил по гостиной, смежной со спальней графини.
– Барыня только что позвонила, – заявила мне горничная. – Не думаю, чтобы она сейчас приняла вас.
– Я подожду, – ответил я и уселся в кресло.
Открываются жалюзи, прибегает горничная.
– Пожалуйте, сударь.
По сладкому голоску горничной я понял, что хозяйке заплатить нечем. Зато какую же я красавицу тут увидел! В спешке она только накинула на обнаженные плечи кашемировую шаль и куталась в нее так искусно, что под этим покровом вырисовывалась вся ее статная фигура. На ней был лишь пеньюар, отделанный белоснежным рюшем, – значит, не меньше двух тысяч франков в год уходило на прачку, мастерицу по стирке тонкого белья. Голова ее была небрежно повязана, как у креолки, пестрым шелковым платком, а из-под него выбивались крупные черные локоны. Раскрытая постель была смята, и беспорядок ее говорил о тревожном сне. Художник дорого бы дал, чтобы побыть хоть несколько минут в спальне моей должницы в это утро. Складки занавесей у кровати дышали сладострастной негой, сбитая простыня на голубом шелковом пуховике, смятая подушка, резко белевшая на этом лазурном фоне