что эти остальные заслуживали дополнительной заботы.
– Жаль, бутылка одна, на всех не хватит, – посетовал Авишай и вдруг хлопнул себя по лбу. – Как же я раньше не подумал? Мы-то трое и сейчас нюхнуть можем, прямиком из соска! Зато ребятам внизу больше достанется…
Давление в системе и вправду оказалось отменным. Оно шибануло Беер-Шеве в самую душу и тут же расперло ее до размеров воздушного шара – большого, легкого и ужасно смешного. Воздушным шарам полагается летать, но сначала они просто обязаны вволю отсмеяться. Отсмеявшись, Беер-Шева оглянулся и увидел рядом пару таких же шаров. Он помнил, что одного из них звали Авишай, а вот второго, черненького и такого уморительного, что обхохочешься… как же его?..
– Эй, братан, как тебя зовут? – выдавил он, заходясь от хохота.
Черненький прыснул и ответил непонятным словом – таким смешным, что Беер-Шева и Авишай просто покатились по крыше.
– Ой, умру… – кричал Авишай. – Как ты сказал?
Тчонелин? Менелика?
Эфиоп повторил – стало еще смешнее.
– Чоколака! Ты – Чоколака! – завопил Беер-Шева. – Полицейская чоколака! Спасайтесь! Полиция! Хватайте! Спасайтесь!..
И они принялись гоняться друг за другом, толкаясь, падая, вскакивая, и главное – помирая от хохота. Потом их осталось двое – Авишай улетел на небо, как это и положено воздушным шарам, а Беер-Шева и Чоколака, отяжелев, спустились во двор, где раньше была компания друзей, а теперь кого только не было, и там почему-то бушевала невообразимая суматоха, и вовсю мельтешили настоящие чоколаки – красно-сине-полицейские и просто красные, амбулансные.
Окончательно Беер-Шева пришел в себя перед следователем полиции. Не менее десятка свидетелей видели, как кто-то столкнул с крыши ныне покойного Авишая Лицмана, и полицейский хотел знать, кто именно. Он смотрел участливо и вообще входил в положение, как мог.
– Ну, подрались, с кем не случается? Особенно если нанюхавшись… – следователь заговорщицки подмигивал. – Ты мне только шепни – кто толкнул? Эфиоп, да? Или все-таки ты? Только шепни, тихонечко, никто не услышит… Ну, вспомнил?
И тут с Беер-Шевой произошла странная вещь.
Его память начала отматываться назад, мелькая быстрыми смазанными образами, как видеозапись, пока вдруг не встала, словно оборвавшись, на одном предельно ясном стоп-кадре. В отличие от предыдущего суматошного мелькания быстрой перемотки, эта картинка стояла неколебимо, прочно, будто приглашая рассмотреть себя во всех наиподробнейших деталях. Нижнюю часть изображения занимала крыша школы – плоская, серая, с кляксами черных битумных заплат. Выше, отделенная ровной линией карниза, располагалась обычная городская ночь, какой она видится с четвертого-пятого этажа: напыщенные фонари, темные пятна пустырей, силуэты многоквартирных домов и ряды, ряды, ряды освещенных окон – как немигающие глаза бесчисленных соглядатаев. А на этом фоне, аккурат над карнизом – вернее, за карнизом – тонкая, беспомощно