средоточие – этот кристалл,
который во мраке спасенья искал,
который на черном всем колет глаза,
который был капля однажды, слеза,
которую кто-то не смог проглотить,
лед в сердце, сумевшем тепло позабыть,
который алмазом в ночной глубине
сгорает в своем же холодном огне,
который сияет пронзив темноту,
свою возведя в абсолют наготу,
и грань подставляет все время всем ту,
которая режет корунд и мечту,
и щеки царапает, мерзлая соль,
забыть не дает всем тот хлад и ту боль,
которые въелись в холодную стынь,
сковавшую мертвенно-бледную синь,
дрожащую злой, беспощадной иглой
в снежинке холодной в полночи пустой.
5. * * *
Ночь зимняя ноет в крышах,
рыдает, холодом обжигая.
Ее подо льдом не слыша
струится река живая.
В ночь лунную серебрится
реки слюдяная кожа.
Студеная в ней водица,
она обжигает тоже.
На улицу ночью выйдешь —
вдохнуть на морозе трудно —
вдруг в небесах увидишь
блеск пламени изумрудный.
А после затопишь печку —
не греется долго камень —
и вспомнишь о том, что вечно
сражаются лед и пламень.
Как только дрова займутся
их блеск обожжет холодный.
Не пламя и лед здесь бьются,
но пламени два голодных.
6. Летел горел
Летел и таял.
Летел горел.
Летел и таял,
вперед смотрел,
да сказки баял,
да песни пел.
Летел и таял,
был быстр и ярок.
На всех оставил
один огарок.
Летел и таял,
летел горел.
А снизу белый,
а снизу плоский,
такой несмелый,
такой неброский.
Лежал и тлел.
Летел и таял,
летел горел.
Летел ли долго?
Что в этом толку?
Кто был ответом —
тот станет светом.
Вдруг в темном этом
его чертил.
Летел горел,
летел чудил.
Вперед смотрел.
Летел светил.
7. * * *
Шло шестьдесят восьмое октября,
дожди и слякоть до скончанья года.
День снова таял, лужи серебря,
как будто воспротивилась природа
движению рутинных долгих дней,
которые, рифмуя «будней – трутней»,
тепла и света не давали ей.
И надвигалась мгла все неотступней
когда проснулся старец новый год.
(Нельзя же спать в воде под мокрой елкой).
Проснулся, глянул хмуро в небосвод,
решил, что досыпать уже без толку…
И с легких рук его посыпалась крупа,
потом