этого взгляда.
– Я сделаю все, что смогу, Магистр. Я извлек важные уроки из прошлого поражения. Я знаю, где и в чем именно мы оказались слабы.
– Хорошо. Надеюсь, вы не будете мешать друг другу.
– Это неизбежно, – впервые за весь разговор улыбнулся Шемхазай, – но мы друзья. Мы постараемся договориться. По крайней мере, я могу это обещать.
– Я тоже, – сказал Азраэль.
Двое прямо взглянули друг на друга; встреча этих взглядов была похожа на столкновение моря и скал. Шемхазай стоял прямо и гордо, Азраэль мягко улыбался, сложив руки в странную фигуру – запястья касаются друг друга, открытые ладони обращены вверх. Воздух вокруг него поблескивал и чуть дрожал. Шемхазай улыбнулся в ответ – волевое, жесткое лицо преобразилось.
– Я знаю твою мечту, – негромко сказал он, – и помогу тебе исполнить ее.
– Что до меня, – заговорил Оберон, – то вы знаете мое мнение. Все эти попытки обречены, если позволить им просто жить, не пробуждая в каждом из них жажду творения. Я не понимаю, зачем создавать мир, переполненный людьми, живущими без цели и смысла – помнишь, как было в прошлый раз? Не лучше ли сделать мир для немногих – но мы будем уверены в этих немногих?
– Нет, Оберон. Это плохой путь. Каждый не может быть художником. В любом случае, потребуются пастухи, пекари и цари. Не пытайся сделать всех подобными себе.
Оберон разочарованно вздохнул.
– Увидите, что я был прав, – предупредил он, – но я уже согласился. Этот мир необыкновенно красив, и я попробую его сохранить. С самого начала.
– С самого начала, – согласился Шемхазай. – Проще создавать, чем переделывать. Я уже знаю, что я хочу создать.
Азраэль таинственно улыбнулся.
Стены зала снова стали превращаться в туман. Туман расступался под взглядом, обнажая скелет мира: силовые линии, закрученные в повторяющиеся узоры. Поверх этих линий постепенно возникали цвета и формы, звуки и запахи. Как будто приближаешься к картине: сначала схватываешь общий сюжет, потом разглядываешь мелкие детали. Горная цепь обрастает подробностями: землей, снегом, лесом. И уже потом, в середине пейзажа, взгляд останавливается на нескольких маленьких фигурках: это охотники идут через перевал. И сразу же понимаешь, что ради этих охотников и написана картина.
«Красота – в глазах смотрящего», – любил говорить Азраэль, возражая Оберону – тот яростно отстаивал тезис об объективности красоты. Но логика мира – и этого, и прошлых – казалось, была против него. Пока не появлялись зрители и художники, мир оставался не до конца живым, незаконченным. Даже водопады тоскуют без восхищенного взгляда.
Впрочем, в этот раз в начале творения появился сад. В саду пели птицы. Мягкий свет пробивался сквозь крупные листья, земля беззвучно дышала под травой. И вот, в счастливой тишине, четверо наблюдателей услышали первые – осторожные, любопытные, бесстрашные – шаги. Кто-то шел через сад, и они пригляделись, чтобы увидеть его лицо.
Пролог