идолы – разбить, жертвенники – опрокинуть, адептов и жрецов, чьи руки в крови по самые плечи, – казнить.
С Упорядоченным сделать нельзя ничего.
Ему даже нельзя пригрозить отдать на съедение Неназываемому.
И от этого хотелось выть тоже.
Выть или хлестать огненными кнутами всё вокруг, чтобы вспыхивало, горело и рушилось. Чтобы пламень до неба, а может, даже и выше.
Ракот нашёл бы в этом успокоение. В этом, а ещё – в добром вине, весёлой красавице под боком, что знает толк в любовных играх; в доброй драке на арене под свист, хохот и улюлюканье зрителей…
Раньше ему казалось, что Ракот уничижает самого себя. Что он позорит их высокое звание. Сейчас – он бы сам проделал то же самое.
Но нет. Нельзя. В этом и есть его отличие от Ракота. Хедин Познавший Тьму должен стоять с каменным лицом, точно храмовый истукан, и вдохновлять своих подмастерьев на бой, последний и решительный.
Он выдохнул. Медленно свёл вместе полы плаща. И под его прикрытием, так, чтобы никто не видел, что было силы ударил кулаком в ладонь. Чтобы тело напряглось от резкой боли, прокатившейся от запястья к плечу.
Хоть что-то настоящее, существующее.
«Нет, – сказал он себе. – Это ненастоящая боль. Ты можешь отказаться от тела, можешь сбросить его, словно старую одежду. Стать ветром и светом, вихрем и молнией. Отказаться от того самого «сердца», что заходится всякий раз, когда я вспоминаю последний взблеск белоснежного платья Си за миг до того, как она исчезла.
Вот эта боль настоящая. Её не сбросишь, покинув бренное тело.
Без неё нет тебя, Познавший Тьму.
И потому тебе сейчас остаётся только скрежетать зубами, так, чтобы не заметили подмастерья, и повторять про себя бессильно «пусть с ней всё будет хорошо».
А ведь ты не привык к бессилию своих слов. Для тебя слова – это оружие, куда страшнее стали или огня.
Ты одинок, Познавший Тьму, и тебе страшно. Ты одинок, и потому прячешься за гордыми фразами о том, что, мол, это хорошо и правильно. Что задуманное можешь осуществить только ты. И да, только в одиночестве. Ничто не должно отвлечь, никто не должен помешать. Ты не сможешь никого спасать, никого вытаскивать. Только ты – и то, что наползает, надвигается на Упорядоченное. Наползает, само рождённое в его глубинах, часть общего, сделавшаяся подобной гангренозному члену, который уже не излечат ни снадобья, ни даже чары».
«Хорошие мысли, – мрачно подумал он. – В самую точку. За ними можно прятаться, ими можно оправдываться. Но от себя не убежать. Ну, хоть этим ты отличаешься от всех и всяческих «Богов Горы», больших любителей кровавых жертвоприношений.
Но пока Си не со мной… все планы и Планы в чём-то подобны тому, с чем они призваны сражаться. С этой… опухолью. Наростом. Паразитом.
У него много родителей, у этого урода, бастарда, голема, ходячего мертвеца, бывшего мёртвым ещё до рождения.
Много кто вложился в него, и каждый рассчитывает поживиться добычей. У твари не одна голова, много рук, много ног, много и слуг –