все продолжала тянуть свою грустную песню.
Был богаче всех вчера он,
а сегодня подаянья
просит он у вас на саван…
– Что это ты затянула заупокойную? – вдруг вспомнив о своих неприятностях, обратился к ней Мануэль. – Смотри, накличешь беду.
Пепа со вздохом отложила гитару, лениво поднялась и, медленно подойдя к возлюбленному, прижалась бедром к его бедру. По всему телу Мануэля потекла сладкая истома. «Вот чертовка! – в который раз поразился он. – Никак не могу понять, чем она меня так пленяет. Я перепробовал их сотни, молодых, красивых, всяких, но этот голос, это равнодушие, эти движения избалованной кошки… Нет, я никогда не смогу отказаться от нее».
– Мне грустно, Мануэлито, – вдруг капризно, но с подлинной тоской в голосе произнесла Пепа.
– Да отчего ж ты грустишь, глупая? Ведь у тебя все есть. Я люблю тебя по-прежнему. И малыш так хорош…
– Да, хорош, ничего не скажешь. И ты меня любишь, это правда. Вот только не кажется ли тебе странным, Мануэлито, что этот замечательный малыш будет носить имя никому не известного капитана артиллерии, погибшего при взятии острова Мальорка? Игнасио Тудо – и все. Игнасио Тудо – и только.
– Опять ты об этом, – Мануэль скривился. – Ты же прекрасно знаешь мое положение при дворе. Потом, со временем я все устрою, но сейчас…
– Потом и со временем. Со временем и потом. Постоянно одно и то же. Но потом приходит и уходит, время идет, а все остается по-прежнему.
– Но, дорогая…
Пепа вновь села на диван и демонстративно вытянула свои стройные длинные ноги, соблазнительность которых лишь подчеркивала легкая ткань платья, скроенного по последней парижской моде. При этом ее движении край платья немного приподнялся, обнажив изящные лодыжки. Грациозным ленивым движением она опять взяла гитару и запела еще тоскливей:
Он, кто мог своею властью
сделать каждого маркизом,
графом, герцогом, прелатом,
командором иль магистром,
он, кто жаловал поместья,
титулы дарил вельможам,
умирает как преступник.
«Жертвуйте, кто сколько может!»[47]
Мануэль, опять вспомнив о проклятом письме, поцеловал ребенка в лоб и осторожно передал маленького Игнасио дуэнье, попросив ее уложить мальчика спать. Как только они скрылись за дверью, Мануэль взял гитару из рук Пепы, осторожно отставил ее в сторону и молча сел, положив дразнящие ноги возлюбленной себе на колени.
– Ты, в конце концов, накаркаешь мне беду, – сказал он и поведал историю с письмом. – Так что, ты, быть может, недалека от истины в своем романсе.
– Все может статься. И твой сыночек так и останется бастардом.
– Ах, Пепа, это совсем не шутки…
– Но кто здесь шутит? Дай мне папелито.
Годой дотянулся до столика, раскурил для Пепы длинную и тонкую севильскую сигарету и попытался оправдаться.
– Я, конечно же, предпринял кое-какие меры, но как доложить об этом королеве!