тихо ругался. Всматривался в тёмный берег до рези в глазах; уже начинали мерещиться огоньки – то ли деревни, то ли факелов неприятельских патрулей. И сквозь плеск воды чудилась перекличка часовых на чужом языке.
Заскрипел наконец песок. Выбрались, разобрались неровной цепью, начали подниматься по глинистому косогору. Сердце Ярилова бухало громче, чем сапоги ополченцев; казалось, что ещё шаг – и прямо в грудь, на звук, вонзится железо китайской пики или разорвёт ночь огненная вспышка.
– Левее надо, ваше благородие, – шептал казак-проводник поручику, – там кусты, оно вернее.
– Да заблудимся мы в твоих кустах, – шипел офицер, – до света не выберемся. Где тут дорога?
– Так они и караулят на дороге-то.
– Где они караулят? Дрыхнут небось, косоглазые. Самое сонное время перед рассветом.
– Как скажете, вам виднее, – буркнул казак.
По дороге шли нестройной толпой, и тихо не выходило: то звякнет крючок об антабку, то чертыхнётся ополченец, неловко налетевший в темноте на товарища.
Ярилов догнал поручика:
– Надо бы дозор выслать. Идём наугад, так и до беды недалеко.
– Ещё один выискался. Учёный? По первому разряду небось училище закончил?
– Не дали первый разряд. Не сошёлся во взглядах… Неважно.
– Вольнодумец, что ли? К нам в наказание сослан?
Ярилов промолчал.
– Я так тебе скажу, подпоручик: тут у нас не мостовые Петербурга. Тут жизнь другая, дикая. Нюхом надо, чутьём. Вот как зверь таёжный. Я здесь двадцать лет: после срочной унтер-офицером, потом экзамен на чин. Я, может, ваших Драгомирова и Клаузевица не читал, но нутром…
Поручик не договорил: справа полыхнул залп, и тут же раздался вой, от которого сердце забыло ударить.
Ихэтуани палили почти в упор, но бестолково: то ли не умели, то ли не надеялись на оружие длинноносых варваров. Это и спасло. Первый шок прошёл; казаки и ополченцы опускались на колено, отвечали скупыми выстрелами на звук. Сереющее предрассветное небо осветило толпу, валившую вниз по склону на русскую колонну; сверкало железо – боксёры размахивали копьями, мечами, какими-то невообразимо древними устройствами убийства, которым европейцы забыли дать названия.
И стоял непрерывный вой, забивающий уши; звучали страшные проклятия и магические заклинания. По идее нападающих, они должны были защитить от пуль и лишить врага воли, но для русских грозные слова на чужом языке слились в докучный шум.
Трупы обильно усеяли склон, но натиск не иссяк; вот первые ряды боксёров врубились в колонну. Ихэтуаней встретили в штыки и шашки; дрались неистово, с хеканьем и матом, круша головы невысоких китайцев прикладами. Ярилов давно разрядил барабан револьвера; шашку выбил вопящий боксёр, и едва удалось уклониться от длинного наконечника, но противник промазал и вонзил пику в землю – хрустнуло хлипкое бамбуковое древко. Ярилов ударил китайца рукояткой пустого револьвера в лицо – только зубы затрещали.
Шашку было уже не найти – затоптали пыхтящие