И дальше, оглашая просторы звоном колокольчиков, неслись еще две тройки.
– Едут! Едут! – заволновались в толпе, и все стали тесниться к паперти, на которой суетился в ожидании Демидова церковный причт со священником во главе.
Тройка серых, покрытая паром, закусив удила, бешено вынеслась на площадь. Бравый кучер в косматой папахе во всю глотку кричал:
– Эй, сторонись. Разда-й-ся!..
Народ отхлынул в стороны, и образовалась широкая улица, в которую остервенело ворвалась взмыленная тройка. Ямщик-удалец натянул вожжи, и кони-звери как вкопанные остановились у самой церкви.
Любимов на ходу смахнул с головы ушанку и закричал зычно:
– Ребята, хозяину ура!
– Урр-р-а! – покатилось над площадью, над прудом и горами.
Три бородатых кержака в дареных господских кафтанах из синего сукна с позументом по вороту и на полах, во главе с управляющим предстали с низкими поклонами перед мягким меховым узлом, втиснутым в сани.
– Извлечь! – раздался басовитый голос из узла.
Дядьки и егеря под восклицания толпы извлекли из саней чучело, завернутое в шубу, на которую напялен был широчайший ергак[7], с сибирским малахаем на голове. Где-то в глубине мехового воротника белело лицо.
– Поставьте на ноги! – прохрипело из узла.
– Ваше высокопревосходительство! – восторженно возопил Любимов.
Егеря бережно поставили Демидова перед иконой, горевшей позолотой на солнце. На ветру колебались хоругви. Из кадила, которым усердно размахивал дьякон, взвились синие витки дыма. Управитель услужливо снял с головы заводчика малахай и откинул воротник шубы. Перед тагильцами предстало румяное сытое лицо Павла Николаевича с усталыми серыми глазами. Священник выступил вперед и, осеняя иконой прибывшего барина, испуганным голоском речитативом изрек:
– Благословен ваш приезд, ваше высокопревосходительство, господин егермейстер двора Его Императорского Величества, кавалер…
Попик запнулся, запамятовав дальнейший титул Демидова, и, чтобы отвести грозу, возопил на всю площадь:
– Ваши подданные счастливы зреть вас в здравии и в расцвете сил! – Священник переглянулся с дьяконом, и тот, а за ним и хор рявкнули:
– Многая ле-е-та-а!.. Многая ле-е-та-а!..
Под возгласы хора вдруг грозно ахнула пушка: над площадью загремело-загрохотало, над толпой с визгом пронеслись осколки; к счастью, ребят не задело, но пушкарь Ивашка завыл от боли: ему оторвало руку. От большого заряда пушку мгновенно разнесло, дым поднялся волной.
Демидов в страхе зажал уши, тяжело упал и покатился в сугроб. Народ бросился врассыпную. Развевая бороденкой, перепуганный священник, зажав под мышку икону, проворно юркнул в церковный притвор и часто-часто закрестился:
– Свят, свят! С нами Бог и всемилостивая защита!
Дьякон брякнул кадилом, хотел снова рявкнуть многолетие, но раздумал и махнул рукой:
– Светопреставление! И что, нечестивцы, надумали?
Дым