прочел его мысли кормщик. – Дак и без страха Господня по нему не походишь.
Вдруг стало легче. Рядом с Митрохой на брус легла еще пара рук.
– Ты откуда взялся, ушкуйная голова? – Иван Никитич был гневен, но все же пересердить море и он бы не смог.
– Ветром, дядька, занесло, – без сил пробормотал отрок.
Он отвалился от руля и в изнеможении опустился на залитые водой доски. Обвязал себя в поясе дрогом. Подполз к борту и ухватился за лодейное ребро.
Лютой смертью умирают поморы. Но они сами ее выбирают. А ему-то за что?..
…За ночь, расцвеченную серо-зелеными и лиловыми красками, море устало беситься. За укрывшими лодью островками вовсе было почти тихо. Позади над пустыми клочками земли и в проливе меж ними стояла пепельная мгла. Митроха, едва опомнясь от смертного страха, оборачивался за корму и не верил, что спаслись. Когда насад понесло к островам, кормщик закрепил руль вервием, истово перекрестился, сбегал куда-то и вернулся с белой рубахой в руках. Стал тут же, у кормила, натягивать ее поверх своей, насквозь мокрой. Лицо помора сделалось совершенно спокойным и даже, почудилось Митрохе, торжественным. Тут уж у него и надежд никаких не осталось – судовой вож лишился рассудка, а лодью сейчас разобьет о скалы.
Когда этого почему-то не произошло, кормщик огляделся, с трудом стянул налипшую рубаху и снова припал к рулю…
Митроха отвязался и встал на ноги. Лодья оживала говором, людским движением. Служильцы быстро перекидывали из рук в руки черпаки-плицы, выметывая за борт воду из чрева лодьи. Дядька Иван Никитич тревожно оглядывал окоем за кормой. Митроха поежился от мысли о двух других насадах.
Впереди лодьи темнела полоса – земля.
– На-ко, куды отнесло, – вертя головой и сверяясь со своими приметами, удивился кормщик. – Быват, Шуеречка губа? Правили-то по Кемску, ан вона как. Ну теперя, стало, до Шуеречка села бежать, обратнова ходу нету нонь. Погодить нать.
– Сколько от того села до Кеми? И сколь ждать придется? – удрученно спросил Палицын.
– Дак верст триццать, быват. А кто тебе, господине, скажет, когда-от море затишеет? Анде, может и по три дни, и по пять взводнем пылить. Кто морем живет, тому ждать не по диву, а в свычай.
Митроха подошел к ним ближе, потыкал носком сапога в мокрую белую рубаху, комом лежавшую на досках.
– А это чего?
– К смерти обряжался, – просто ответил кормщик, отвернулся и закричал служильцам-двинянам, знавшим морское дело и помогавшим ему вести лодью: – Мартьян, Силантей! Райну вздыньте, ветром пойдем.
Подкормщики потянули дроги. Поперек лодьи вздулось широкое полотно паруса.
– Рочи дроги! Силантей, вожжи мне!
На плечо засмотревшегося Митрохи легла тяжелая рука. Он вздрогнул. Дядька с силой развернул его к себе.
– Раз уж ты здесь… Я жду.
– Чего, дядька? – насупился отрок.
– Когда повинишься передо мной. Или думаешь, спущу тебе всю ту брехню?
– За